Алексей Нелюбин - О времени и о себе. Рассказы.
Великая Отечественная для мамы началась слезами. Провожала двух зятьев и готовила старшего сына. А в сорок втором и мужа — на трудовой фронт: ковать лопаты, ломы, кирки. Рыли окопы, противотанковые рвы и блиндажи на дальних тыловых рубежах. Днем во дворе, в огороде, на работе в полеводстве. Мама пыталась отвлечься, забыться. И только ночами, простаивая в молитвах за всех страждущих и убиенных, в слезах и поклонах находила душевное успокоение. На руках у нее остались четверо учащихся. Опять карточная система. Опять все по номинальной норме. Мы, дети, собирали колоски в поле для каши — заварихи. В столовой неподалеку стоявшей воинской части подбирали рыбьи головы и мороженые овощи. У коновязей сметали после лошадей недоеденный овес и ячмень. Мама все прибирала, готовила впрок на зиму. Запасались картошкой и отрубями. Хорошая мука была нам не по карману. Картофель был основным продуктом питания не только в деревне, но и в городе всю войну. Пешие обозы курсировали между городом и деревней все военные зимы. В деревню на санках везли носильные вещи, посуду. Обратно в город — картошку. Так и выжили. Отец вернулся в сорок третьем. Две холодные зимы отняли у него здоровье. Он простудился и заболел. Работать в кузнице уже больше не мог. Забот у мамы прибавилось.
Год 1947-й запомнился как самый голодный. Зима, холодная и длинная, подъела к весне все запасы. Ели сушеные листья и траву. После сошедшего снега по полям собирали прошлогодний картофель и делали крахмал. Пекли ляпанки— «лейтенантики». Пухли от голода до неузнаваемости. И только дождавшись свежей зеленой растительности, отудобели. Зятья отделились и начали самостоятельную жизнь.
Мама рвалась на части. Уход за больным мужем, помощь дочерям в устройстве их семей. Везде нехватки и недостатки. Никого не хотелось обидеть. Всех нужно было успокоить, умиротворить. Умиротворить— это была заповедь всей ее жизни. Своим словом, сердцем своим она могла вселить веру в самую неспокойную душу. Никогда не слышали мы от нее грубого окрика, неосторожного замечания. Мы подрастали и разлетались из своего гнезда по своим намеченным судьбой направлениям. А мама, похоронив мужа, отца нашего, осталась с внучатами. Все возвратилось на круги своя.
Умерла мама тихо и спокойно. Накануне, за неделю, еще полоскала пеленки в осенней реке. Стояла в резиновых сапогах. Пароход, проходящий вниз, поднял волну, и вода залила ей сапоги с верхом. Так и дополоскала. А наутро — жар. Сплошное воспаление. Врачи сказали: все. Только неделю помаялась. Всех нас благословила, пожелала мира и любви.
Так закончилась жизнь простой русской женщины, одной из тех, на плечах которых выносились войны, революции, голод, разруха, государственные переустройства и передряги.
Милые наши матери! Гимны вам слагать! Люди! Поставьте золотой монумент Матери на самом лучшем месте земли и поклонитесь ему.
Устиния Васильевна
Много человек хранит в своей памяти ярких жизненных событий, явлений, людей, хороших и плохих, с их благородными и неблагородными поступками. Но имя первой учительницы, я уверен, у каждого ребенка оставляет на всю жизнь неизгладимый след. И не случайно образ первой учительницы, с ее душевной приветливой улыбкой и с распростертыми руками, остается в памяти до последнего судного дня. Такой и мне представляется моя первая учительница Устиния Васильевна.
Дочь сельского попа, жена церковного старосты из соседнего прихода, она, несмотря на свою молодость и светское образование, была глубоко религиозна. Отец, рано ушедший из жизни, и муж, погибший на японской войне, оставили ее главой многочисленного семейства. Пособие от церкви за отца и пенсия, назначенная государством за мужа, составляли основной доход их хозяйства. А жалование учительницы уходило больше на благотворительные цели. В их доме находили приют и пищу обездоленные малолетки, сироты и нищие. Семья постоянно организовывала всевозможные благотворительные обеды, посещение немощных и престарелых.
Занятия Устиния Васильевна вела сразу в двух классах — первом и третьем. На следующий год — во втором и четвертом. Окончив четыре класса, повзрослевшие ее ученики учились уже в районном центре в четырех верстах от нашего села. Как в каждом старинном селе, приходская школа всегда строилась поблизости от церкви. До снятия колоколов в классах ясно был слышан звон, призывающий прихожан на богомолье. Главный колокол и два поменьше сняли в 34-м году, но церковь отстояли. И служила она до 1937 года.
На колокольне верующие установили самодельную пушку и стреляли каждый раз в большие праздники, оповещая православных о начале службы. Услышав выстрелы, наша учительница незамедлительно отпускала своих учеников по домам, а сама уходила молиться. Мы, преданные ей до глубины своей детской души, просили разрешения пойти с ней, и она разрешала. Установив малышей в сторонке, приглядывала за нами, а мы, повторяя ее движения, также крестились и вставали на колени. Запах ладана, благоговейное церковное пение, множество горящих свечей производили на наши неискушенные души огромное впечатление. Упаси Бог было засмеяться, поболтать, потолкаться. Боязнь греха непростительного заставляла нас стоять смиренно. После исповедания и причащения Устиния Васильевна говорила нам: «Теперь вы безгрешные ангелы. Господь простил вам все грехи. Больше не грешите. Нужно быть послушными, трудолюбивыми, милосердными».
Особенно нам нравилось, когда она рассказывала о великомучениках из «Жития святых» или читала стихи. Однажды прочитала стихи, которые глубоко потрясли меня:
У школы могилу копали,
Солдаты держали прицел,
А школьники громко рыдали.
Учитель их шел на расстрел.
Не понимая политического смысла, мы очень жалели того учителя и еще больше проникались любовью и уважением к нашей учительнице. Верили мы ей беспредельно. И однажды судьба потребовала от нас доказательств нашей преданности. До 1937 года власти отца Алексея не беспокоили. А в том году, летом, вдруг вызывают его в сельский совет с крестом и псалтырем. Были случаи, когда батюшку приглашали соборовать или причащать перед смертью православных, и он, решив, что его зовут по той же нужде, положив в сумочку принадлежности, отправился в контору. А там уже стояла грузовая автомашина с участковым. Не доходя до конторы, отец Алексей все понял, но вернуться ему уже не дали.
Слух моментально долетел до матушки и до Устинии Васильевны. Они торопились на выручку.
Милиционер и председатель сельсовета начали подсаживать батюшку в кузов автомашины, а плачущие женщины ухватились за одежду отца Алексея, пытаясь вернуть его на землю. Никто не пришел на помощь, даже не посочувствовал. Все молча потупили взгляды. Страх перед властью был сильнее справедливости. Увезли. Устиния Васильевна подозвала нескольких своих учеников и попросила собрать оба ее класса у школы. Не ощутив поддержки у односельчан, она решила найти ее у нас, детей.
На тетрадных листочках мы своей рукой под диктовку учительницы написали более десятка коротеньких просьб: «Дядя, отпусти батюшку! Верните нам отца Алексея!»
Отдавала ли она себе отчет, на какой поступок решилась в обстановке, когда свирепствовали репрессии и беззаконие? Умная и грамотная, она, конечно, все понимала. Но, видно, страстное желание прийти на помощь страдающему, встать на пути у зла и насилия побороло робость перед властями предержащими.
Через час мы уже стояли перед окнами двухэтажного полукаменного здания НКВД. И когда она решительно стала подниматься по ступеням на второй этаж, мы всей гурьбой последовали за ней. В коридоре ее кто-то пытался остановить, но, увидев детей, пропустили. Дежурный милиционер к начальнику не пропустил, а пошел доложить. Разрешили войти.
Устиния Васильевна пользовалась авторитетом не только у селян, но и в районе. Ее знали как зачинателя всевозможных благотворительных мероприятий. Начальник милиции, сытый, самодовольный, перепоясанный ремнями, осмотрел нас сверху вниз по кругу. Устиния Васильевна начала излагать общую жалобу, иногда сквозь слезы поглядывая на нас.
Закончив, попросила поддержать ее просьбу. Мы не знали, как и что нужно говорить, зато дружно подошли к столу человека в портупее и выложили наши требования. Глаза наши были устремлены в одну точку-на лицо начальника. Мысленно молили его о милосердии к нашей учительнице, к отцу Алексею. Лицо его сначала ничего не выражало, потом начало медленно багроветь. Мы сразу поняли:начальник возмущен до предела. Еще бы, слыхано ли такое в ту пору:открытый протест, коллективное выступление. Но сдержался. Отозвал нашу учительницу в сторонку и что-то усердно начал ей объяснять. Под конец громко сказал: «Идите сейчас домой, а мы постараемся решить это дело». И решили. Десять лет лесоповала для нашего «подзащитного». Все наши детские понятия о справедливости взрослых рухнули, исчезли как дым.
