Таир Али - Идрис-Мореход
И опять в пекарнях у больших печей и днем и ночью раскатывают тесто и бросают продолговатые лепешки на деревянный прилавок, посыпанный мукой. Из огня вынимаются длинные черные противни со сладостями, разносчики наполняют корзины со свежим хлебом, суетятся приказчики…
27 октября братья отправились в театр Маилова смотреть непобедимого Сани Сулеймана. Было по–осеннему зябко. На извозчике они доехали до синагоги, потому что маленькая площадь перед театром уже была запружена фаэтонами.
Пробираясь через толпу, они заметили знакомого, стоящего у тумбы, обклеенной афишами, на которых набычившийся Сани Сулейман, прозванный Блондином (Сары) за бобрик волос цвета спелой пшеницы, был изображен в схватке с огромным бенгальским тигром. Остановились поговорить. Было светло как днем от сияющего в витринах магазинов электричества. Разглядывая свое отражение в одной из них, Идрис Халил вдруг почувствовал приступ необычной слабости. Закружилась голова, а откуда–то из глубины памяти стал возвращаться тот памятный день, когда под марш военного оркестра один из двух Идрисов Халилов исчез безвозвратно. Тогда это произошло как бы само собой, почти не замеченным. Но теперь все было по–другому. То мгновенье, короткое, быстрое и неуловимое, когда взгляды сновидца и сновидения встретились, вернулось неким электрическим разрядом, пробежавшим по всему телу. В глазах у него стало темнеть, он глубоко вдохнул в легкие сырой, холодный воздух, и многолюдная улица поплыла мимо него, сквозь него, рядом с ним, и постепенно лица прохожих и зевак, витрины, залитый огнями фасад театра, встревоженные глаза Мамеда Исрафила, фаэтоны, — все вокруг слилось в одно сплошное пятно, и он потерял сознание.
Горячка. Сопровождаемая сильным жаром и головной болью, она свалила его на целых две недели.
Новые часы с боем. Бронзовый маятник плавно рассекает воздух, направо — часы, налево — минуты. Подвижное время истории по капле утекает вместе с газетными заголовками. И снова оно проходит мимо Идриса Халила. Мимо темной угловой комнаты с зарешеченным окном, где дедушка, укутавшись в пестрое одеяло, неподвижно смотрит в потолок. Но то, что на первый взгляд кажется болезнью, на самом деле — выздоровление. Его душе требуется покой, чтобы солдат и поэт, каждый со своим собственным опытом и чувствами, могли, наконец, слиться в ней в одно целое.
Поэт — направо, солдат — налево. Тик–так. Тик–так. Зибейда–ханум кладет ему на лоб полотенце, смоченное в виноградном уксусе, и в мягком сумраке комнаты невольно появляется призрак греческой девы. Она проводит бесплотной ладонью по его щекам, заросшим черной щетиной, и, наклонившись, что–то шепчет ему на ухо. Слов не разобрать. Шепот призраков — скорее, ломкий шелест опавшей листвы, чем связная речь…
В плоские крыши старого города стучит дождь. Зибейда–ханум, ставя на стол керосиновую лампу, локтем задевает стопку листов. Рукопись поэмы рассыпается по полу. В ее застывших строчках дом с окнами на восток продолжает одиноко плыть сквозь ночи гражданской войны, и брадобрей, не знающий цену одиночеству, рассказывает о невидимых чернилах, и в капле меда стынет тягучее оранжевое солнце, от которого темнеет в глазах.
В дедушкиной поэме нет ни слова об уродливом шраме выше запястья, полученном от удара штыком.
Мамед Исрафил приносит гранаты, завернутые в газету.
Темно–красные, почти коричневые гранаты выкладывают на подоконник. В ряд. В их глянцевой кожуре теряются блики осеннего неба.
— Какой сегодня день?
На обрывке газеты: «6 ноября 1918». Заголовок, набранный крупно, сообщает об учреждении Военного Министерства Республики.
Дом. Завершение первого путешествие Идриса–морехода. Предчувствие нового.
В железной печи гудит огонь. Прижавшись спиной к ковру на стене, Идрис Халил не спит. Он еще не вполне оправился от горячки, но в эти дни полузабытое томление, заставившее его однажды сесть в поезд, идущий до Батума, вновь прорастает в нем, словно диковинный цветок, с новой, необычайной силой. И теперь каждый раз, закрывая глаза, он вновь грезит жемчужной глубиной чужих небес и маленькими городами вдоль дороги, и огромными волнами, летящими на прибрежные скалы…
Ветер обрывает листья с платанов в губернаторском саду. В серых сумерках город покидают турецкие солдаты.
Как только Идрис Халил смог выходить из дома, он отправился в цирюльню. Но, странно, теперь бесконечные истории брадобрея почему–то только раздражали его, а уютный запах теплой мыльной пены казался резким и неприятным. Да и в отцовских пекарнях, где опять пекли хлеб — тот самый хлеб, который так часто снился ему в Константинополе — он лишь скучал, равнодушно наблюдая за суетой у огромных печей.
Как и пять лет назад, по ночам его звали в дорогу длинные гудки пароходов. Вернувшись под спасительную крышу дома, мореход, как это водится, быстро позабыл обо всех злоключениях своего первого путешествия…
В пестрых заголовках газет стремительно меняются даты и события.
12 декабря, ровно через четыре дня после открытия первой сессии парламента, Идриса Халила, так же, как и других солдат и офицеров, отличившихся под Геокчаем, вызвали в Министерство Обороны, и сам генерал Самедбек Мехмандаров вручил им памятные медали. Первые медали Республики. Кроме того, лейтенант Идрис Мирза Халилов был произведен в капитаны.
Новое назначение.
Вначале из темноты возникает стол, накрытый полотняной скатертью. Яркий свет лампы в ажурном плафоне.
Зибейда–ханум перекладывает жирную баранину с горохом из глиняного горшочка в фарфоровую миску и, полив бульоном, проворными пальцами крошит сверху хлеб.
— Как же теперь будет, сынок! Только поправился, только выздоровел!.. Как же теперь будет?..
Тихо всхлипывая, она размешивает хлеб ложкой, посыпает густую жидкость сухой мятой и базиликом и пододвигает миску Идрису Халилу. На фарфоре — мелкие оранжевые цветы, которые густо покрывают всю внешнюю часть миски до самых краев, окантованных золотистой полоской.
— Кто там будет за тобой смотреть?
Идрис Халил с удовольствием ест. Рядом с ним солонка и маленькая пиала, где в свежем гранатовом соке плавают кольца лука. Напротив, придерживая пальцами пенсне в тонкой металлической оправе, сидит Мамед Исрафил и просматривает газету. Макушка его гладко выбритой головы покрыта белым тесаттуром, привезенным из Персии. Зибейда–ханум утирает платочком глаза.
— Как же теперь все будет, сынок? Может быть, откажешься?
— На все воля Аллаха! Да оставь ты, наконец, его в покое! Сколько можно говорить об этом! — ворчит Мамед Исрафил. — Он на службе, он не может отказаться…
— На все воля Аллаха! — Это Лейла–ханум. Она проступает из зыбкой темноты в моем видении самой последней и оказывается сидящей по правую руку от Мамеда Исрафила. Но лица ее мне уже не разглядеть, только пальцы, лениво перебирающие продолговатые, похожие на ягоды кизила, костяшки янтарных четок. Молочно–белые полные пальцы, украшенные перстнями…
Вычленив из темноты призраки давно умерших людей и собрав их вместе за одним обеденным столом, я не могу удерживать их больше, чем на мгновенье. И вот уже свет лампы постепенно тускнеет, и они вновь уплывают в свое небытие…
5
Второе путешествие Идриса–морехода началось с того, что ранним утром 17 декабря 1918 года он вышел из дома и сел в фаэтон, ожидавший его у дверей. Фаэтон тронулся, Зибейда–ханум с порога выплеснула ему вслед ковшик чистой воды — на добрый путь. Вдохнув полной грудью терпкий морозный воздух, он обернулся, увидел теплый дым, вьющийся над крышей дома, свет за занавеской в одном из окон, глядящих на восток, и на мгновенье сердце его встрепенулось от щемящей тоски и тревоги. Но только лишь на мгновенье, потому что упираясь в тонкую линию горизонта, бесконечная дорога давно уже ждала его, манила, и весь охваченный радостным возбуждением, он вспомнил сказанное в Книге:
«Ты видишь корабли, рассекающие море…».
Над ними кружат голодные чайки, над ними и над пристанью. Их голоса, отрывистые и резкие, едва различимы в монотонном грохоте машин, сотрясающем палубу баржи. Скоро отчалят. Порывы ледяного ветра гонят клубы дыма из закопченной трубы в сторону набережной, где впритык друг к другу теснятся заполненные под самую крышу мешками с хлопком деревянные склады. Скучающий жандарм, подняв от холода воротник шинели, дымит самокруткой, наблюдая, как амбалы в грязных чухах разгружают подводу с какими–то ящиками. На крыльце конторы «Товарищество Меркурий», покрытом струпьями облупившейся белой краски, горит забытый с ночи фонарь, отбрасывающий жидкий свет на огромные буквы совершенно проржавевшей с правого края вывески.
Идрис Халил сидит на скамейке у правого борта, глубоко надвинув на лоб офицерскую папаху. В просветах между тюками всевозможных видов и размеров, собранных на палубе, он видит верхушку Девичьей Башни, плывущую высоко в небе над цокольными крышами складов, и неподвижные рыхлые тучи, готовые пролиться дождем, и чаек над пристанью.
![Андре-Марсель Адамек - [Самая большая подводная лодка в мире]](/uploads/posts/books/127633/127633.jpg)
