Дан Маркович - Монолог о пути
Как я относился к отставанию от передовой науки? Я всегда надеялся, что прорвусь. Считал, что если вокруг себя вижу хотя бы одного человека, выросшего до мирового уровня, то значит это возможно и для меня. Я видел двух-трех таких людей и был уверен, что главные причины отставания только во мне. Значит, я работаю недостаточно хорошо. Такая точка зрения и сейчас мне гораздо симпатичней, чем постоянные кивки на "условия". Многие слишком охотно объясняют свои неудачи внешними причинами. Условия ставят нам планку, через которую прыгаем, она может быть выше или ниже, что из этого? Я с самого начала, со своего напряженного и нервного еврейского детства знал, что должен уметь прыгать выше других, вот и все. Я не знаю, чего бы достиг, будь у меня идеальные условия работы. Скорей всего, все равно ничего серьезного не сделал бы. Выдающихся способностей у меня не было, да и слишком многое во мне было против науки. Но об этом позже.
Через год я начал получать результаты, по здешним меркам неплохие. По большому счету они интереса не представляли. Я все время отставал, на год-два, но всегда надеялся на завтрашний день.
6
На эти первые пять-шесть лет наложилось многое. Сначала продолжительная болезнь жены, никак не могущей родить ребенка, потом рождение дочери и ее постоянные болезни, нищета, плохая квартира... Странно, что я ничего не вспоминаю о самой науке, о том, что происходило каждый день, с утра до вечера, и полностью занимало мое внимание. Я начинаю уговаривать себя, что было много хорошего, интересного, прилагаю усилия и, действительно, вспоминается - было... Но само никогда не приходит, не всплывает, наоборот, словно какая-то завеса между мной и этими годами. Как только я ушел, вся наука словно выскочила из меня... как пробка из бутылки с шампанским! С тех пор я не прочел ни одной статьи, даже не поинтересовался, что происходит в области, в которой задавал столько вопросов и даже иногда получал ответы. Если бы я писал о "научных буднях", то постарался бы вспомнить. Но я пишу не о науке, а о себе, это совсем другое. Я любил науку, как СВОЕ занятие, а потом разлюбил себя, занимающегося наукой. Мне ничего не оставалось, как уйти, все забыть и найти другое дело, в котором я снова был бы интересен себе. Поэтому не помню, оттого и завеса, и я не могу выдавливать из себя воспоминания. Да и смысла не вижу. И передо мной всплывают совсем другие картины.
Подвал в больнице, здесь мы ежедневно встречаемся с женой. Она плачет, я ее утешаю, вытаскиваю баночки с едой, которую приготовил для нее. Сам я еще не ел, только прибежал с работы и после больницы бегу обратно в институт.
Бараньи скелеты, их в народе называли "арматурой" - слегка провяленные грудные клетки. Я тащу скелет домой, рядом тащит такую же скелетину пьяненький мужичонка. Нести неудобно, он раздвигает ребра и втискивается в грудную клетку. Подмигивает мне, и мы бредем в белом колючем от мороза пространстве... Из скелетов варили бульон, приправляли крупой, и было вкусно.
Привозим из больницы ребенка, разворачиваем тряпки. Я вижу - скелетик, сучит ножками... Ночью каким-то чудом выпадает из корзинки. Наш ужас... Врач смотрит на существо, держащееся за стул. Девочке два года, она еле стоит. "Надо надеяться..." Квартира на первом этаже, здесь почти не топят. Пол ледяной, ребенок ползает по нему, снова ужас...
Я жду жену. Она работает утром, я по вечерам, ребенка оставить не с кем. Я в ужасе и бешенстве - это мое обычное состояние. Кормлю дочь с ложечки кашей, она отворачивается от еды. Мой страх - девочка худа, бледна и не ест ничего! Прибегает в мыле с работы жена. Я в отчаянии и бешенство убегаю. Навстречу мне люди возвращаются с работы домой, а я только бегу туда! Что я там смогу сделать- устал, раздражен... Работаю, сколько хватает сил и внимания, потом ложусь на сдвинутые стулья и засыпаю. Ночью просыпаюсь оттого, что стулья разъезжаются. Холодно. Но здесь мне хорошо и спокойно.
Снова дома. Тот же ледяной пол, залит вонючей жидкостью. Она выливается из унитаза. Первый этаж и канализация то и дело засоряется. Мне уже смешно...
Ночь, кресло. Я сплю сидя, неловко вывернув голову, на коленях учебник математики Смирнова. Пытаюсь поступить в МГУ заочно. "Ты идешь спать?" Жена стоит надо мной - толстая, рыжая... Мне еще столько прочитать! Я знаю, что через пять минут снова засну, но бешенство не дает мне поступить разумно... и спать рядом с ней не хочется.
Меня срезают на экзамене по математике - лихо, нагло. Задают три задачи, одну за другой и требуют моментального решения. Мне не дали ни минуты! Молчание, и тут же предлагают следующую задачу, следующую... Я редко верил в предвзятое отношение ко мне. На этот раз сомнений нет - меня провалили. Сильный математик решает потом две из трех задач минут за пять-шесть, а третью - за десять минут. Это провал моих попыток получить систематическое образование по физике и математике. Нужно ли оно было мне? Как я теперь понимаю, нет. Об этом я еще скажу дальше. Но тогда мне казалось, будто стою на тонком слое почвы, под которым пустота. Меня постоянно мучило мое дилетантство. Я страдал оттого, что работал без "запаса прочности", так мне казалось. Неблагополучие, которое я чувствовал, лежало, конечно, глубже недостатков образования. Но тогда я этого не понимал.
Пошли работы, и результаты на несколько лет заслонили мои сомнения.
7
В эти же годы обострились мои отношения с властью. Я ненавидел и боялся, самое губительное сочетание, скрытое от посторонних глаз бешенство. Оно временами прорывалось в моих словах. Каждый раз я судорожно вспоминал потом, что сказал, кто при этом был... Моих знакомых преследовали "за литературу", одних посадили, других "лечили". Меня таскали в Бутырскую тюрьму на очные ставки, угрожали... потом я многие годы считался "подозрительным". Я боялся тюрьмы, психушки, и чувствовал, что страх унижает меня. С детства боялся врачей, которые скажут - "надо лежать", и будешь лежать месяцами... или признают - годен, и пойдешь маршировать... Теперь я боялся сильней: этим ничего не стоит смять человека как бумажку. Помню следователя с "гусиной" фамилией, он постоянно улыбался, и угрожал то найденным у моего сотрудника спиртом, то книгами, которые я брал читать и давал другим. "Ведь давали?.." Он смотрел на меня выжидающе и равнодушно. Потом я узнал, что это была формальность: они давно решили, что сделать с человеком, который ждал своей участи. Они играли людьми, и я ненавидел их.
При этом я упорно и много работал и сделал несколько неплохих статей. Не "первый сорт", но вполне разумных.
8
В то же время погиб Коля Г., человек, с которым мы начинали строить лабораторию. Я знал его еще в Таллинне, со школы. Он был на несколько классов моложе, шел за мной, но поступал смелей и решительней . Он с размахом, с дальновидностью обращался со своей жизнью: перешел на химию, когда понял, что медицина ему мешает, а потом вернулся-таки к биохимии, как задумал вначале. Я помог ему устроиться в Пущино. Нам приходилось тяжело. Один случай помню. Мне удалось выпросить пять тысяч. Конец года, деньги все равно пропадали, и их дали мне. Магазины в эти дни как правило пусты. Но один прибор я все-таки углядел. Плохой, я видел это, но вернуть деньги был не в силах. Может, на что-нибудь сгодится?.. В таких случаях у меня сразу возникали планы, самые нереальные - как использовать, приспособить...
Стоял мороз, воздух колюч, ветер обжигал лицо и руки. Мы ездили целый день, и уже в сумерках добрались до склада, на заставленной глухими заборами окраине Москвы. Огромный ящик, внутри на пружинах покачивается второй. Тогда не экономили дерево, и это, похоже, был дуб: помню, он был красив странной, никому не нужной красотой. Все это дерево потом сжигали на институтском дворе - стоял завхоз с тетрадкой и следил, чтобы никто не выхватил из кучи что-нибудь для личных нужд.
Как мы дотащили его, волоком по черному от копоти снегу, не помню, только мы были мокрые на пронизывающем ветру. Теперь предстояло взвалить это чудище на машину. И тут Коля... он стал кричать, что это безумие, так работать нельзя... То, что он кричал, казалось мне странным. Я не видел другого выхода. А если его нет, то я борюсь, пока стою на ногах. Так меня воспитали, что поделаешь. Так поступала моя мать, я это видел с детских лет... Я старался объяснить ему, что отступить невозможно, но он, кажется, не понял. К счастью, помог шофер, и мы довезли прибор. Он сгорел у нас после первого же опыта, оказался не способным выполнять работу, для которой был создан.
Коля вернулся в Тарту. Россия возмущала его. Он занялся социальной психологией, которую только-только разрешили, и многие ринулись в новую область. Это было интересное дело, но слишком уж близкое к вопросам, которые тревожат власть. Поэтому здесь не могло быть никакой честности, не могло быть, и все. В других странах, возможно, не так, но здесь так было всегда, и будет, наверное, еще долго. Я говорил это Коле, он только усмехался и отмахивался. Я думаю, он мог бы стать крупным политиком образованный, умный, с сильным характером, он любил убеждать людей, и наука была тесна для него.
