Леонид Гартунг - Пoрог
Он смеется. Смех его неприятный, словно он похрюкивает. О чем говорить дальше, Тоня не знает.
— Мите обязательно надо учиться, — говорит она. — Обязательно.
Степан Парфеныч кивает.
— Это я понимаю и чувствую. Очень даже чувствую. Вас как по батюшке?
— Петровна.
— Я, Петровна, все понимаю. Нынче жизнь пошла — без ученья нельзя. И Митьке я наказываю — учись. Учись — и человеком будешь. Наша жизнь прожитая, а вам жить… И учителей уважаю. Учитель — он с образованием и на то поставлен. Вы его крепко держите. Избаловаться ему недолго.
— Он хороший мальчишка.
— Не скажите… Кланька, подай рубаху! — Натянув на тело голубую, свежепоглаженную рубаху, продолжает: — Что значит хороший? Я хороших-то много видел. Сегодня хороший, а завтра нож в спину… Каждый человек внутри себя шерстью покрытый.
— Неправда, — возражает Тоня. — И что значит — «человек». Вы так обобщаете, будто всех людей на свете узнали. Конечно, всякие есть — и хорошие и плохие. И даже очень плохие. Но хороших все же больше.
— А ты сосчитала?
— И считать не надо. Так видно… Вот вы сами — освободились и куда поехали? Не куда-нибудь, а в родные места, к сыновьям своим. Что вас сюда потянуло? Значит, любите вы их и с этой любовью не один год жили… И так каждый человек — не шерсть у него внутри, а сердце. И я верю…
Степан Парфеныч прерывает ее:
— Тебе пошто не верить? Ты там не была, где я. А побыла бы — мало что от твоей веры осталось… Как ваша наука говорит, от кого человек свое происхождение ведет? От обезьяны. Так ведь? Вот я и мыслю: как его ни одень, хоть краской золотой выкрась, а внутри у него устройство животное.
— Как вы можете в такое верить? — с возмущением говорит Тоня. — Если бы так было, то и жить не стоило бы. Разве не видели вы в жизни дружбы, настоящей любви, когда люди жертвуют собой ради другого? Неужели никогда не видели?
— Человек делает вид один, а пружина у него внутри совсем другая. Ты вот, к слову сказать, учителка и других учишь, как жить по правилам. И я уважаю. А ведь хочется, небось, и не по правилам? И выпить, и сплясать, и с мужиком чужим поиграть? Естество своего требует. Что? Иль неправду сказал? Пошто молчишь?
— А что я могу сказать вам на это, Степан Парфеныч? Не с той стороны глядите вы на человека, не с главной. Неужели и своих сыновей под ту же мерку подводите?.. Ну, мне пора.
Тоня подымается. Степан Парфеныч удерживает ее за руку.
— Уж и обиделась. И засобиралась. И беседы не хочешь послушать?
— Какая же это беседа? — говорит Тоня. — Вы клевещете на человека.
— Ты, Степан, все же чувствуй, с кем говоришь, — вмешивается Кланька.
Степан Парфеныч рывком оборачивается к ней.
— Не стой позадь меня. Еще замечу, буду бить чем ни попади, — и спокойно поясняет Тоне: — Не могу, когда за спиной стоят. Хуже смерти это.
Кланька выходит проводить Тоню, как была, босая, в кофточке.
— Простынете, — предостерегает Тоня.
Кланька смеется:
— Мы привышные.
Дома Тоня застает Егора. Он сидит и ждет ее. Тоня привыкла уже, что он к ней приходит. Несколько дней его не было, она забеспокоилась, не случилось ли с ним чего. Сегодня он в черной сатиновой рубахе с белыми пуговицами. В руках гармонь.
— Купил?
— Угу.
Примостился на табурете в кухне, что-то пиликает. Тоня долго терпит и, наконец, просит:
— Не надо. У тебя плохо получается. Ты сперва научись.
Егор огорченно вздыхает:
— Никак не пойму, то ли она уросит, то ли у меня пальцы шибко большие.
Откладывает гармошку в сторону.
— Егор, Кланя у вас насовсем поселилась?
— Кланька-то? Да кто ее знает.
— Работает она?
— Ден пять в году. Мужики кормят. Дураков мало разве! Сегодня один, завтра другой. Сейчас вот к нашему прилепилась. Пока у него мало-мало деньги.
33
Я проходила мимо кабинета Хмелева, дверь была открыта, и он окликнул меня. Я знала, о чем он будет говорить со мной, и не хотела этого разговора. Зачем снова ворошить то, что отстоялось, что решено?
Проекционный аппарат был, конечно, только предлогом. В нем что-то не ладилось, и Хмелев попросил меня его исправить.
Я протерла линзы мягкой тряпочкой, вставила первый попавшийся диафильм. Изображение было мутное. Тогда мне пришла мысль, что, возможно, лампа не в фокусе. Я отвернула крепящие ее болты, погасила в кабинете свет и отрегулировала изображение. Пока я возилась, он наблюдал за моими руками, и мне показалось, что он доволен тем, как я это делаю.
— Готово, — сказала я.
Теперь можно было уйти, но тут он спросил:
— Почему вы хотите уволиться?
Мы стояли у стола. Он держал в руках проекционный аппарат, собираясь отнести его на место.
— Здесь у меня ничего не ладится, — ответила я. — Разве вы сами не видите это?
Может быть, я спросила так оттого, что у меня было желание услышать что-то хорошее о себе. Глупое, малодушное желание!.. Он поставил аппарат на стол.
— Вы знаете, — проговорил он, — у меня тоже это было. И не раз. Желание уйти, даже убежать.
— Но вы не убежали?
— Как видите.
— Мне тяжело идти в класс, — созналась я. — Я вижу, что не даю того, что нужно… Во мне чего-то не хватает, чтобы стать хорошим учителем. Да вы и сами говорили: «Скучно».
— Это правда. Вы не обижайтесь.
— Дело не в обиде. Но раз это так, то нужно самой делать выводы. Вот я и сделала.
— Но раньше, в райцентре, где вы работали, у вас лучше получалось?
— Может быть, и не лучше, но я не знала этого. Мне казалось, что если что-то и не получается, то причина не во мне, а в детях. Но теперь я знаю, что глупо так думать. Дети тут ни при чем. На уроках появляется такое ощущение, как будто меня очень легко заменить сейчас. Поставьте кого-нибудь другого, и ничего не изменится…
— Почувствовали? — вдруг спросил он. И тут я увидела его глаза. В них была непонятная мне радость, и от этой радости все лицо его казалось совсем иным, чем прежде. — Это хорошо, это отлично, что почувствовали!
— Что же хорошего?
— А то хорошо, что вы подошли к своему порогу. Каждый живой человек должен рано или поздно подойти к нему. Это сознание того, что работать так, как работал раньше, нельзя, что нужно работать творчески. То есть не подражать кому-то, а искать свое, находить или терпеть неудачу, меняться самому. Это трудно, тут нужна смелость. Но без этого нельзя. А некоторые останавливаются у своего порога. Возьмите, например… Ну, одну нашу общую знакомую. Для нее порогов не существует. Она вполне довольна собой и своей работой. Она ничего не ищет, а стало быть, никогда ничего не найдет.
— Вы о Зарепкиной?
— Да разве дело в именах?! — засмеялся Хмелев. И тут же опять стал серьезным. — Вот что я вам скажу. И вы поймите меня правильно. Без ненужных обид. Вас, как учителя, еще нет. Есть молодая женщина с дипломом, которая добросовестно усвоила кучу методик. И только. Но это пока. От вас будет зависеть, остановитесь вы у своего порога или пойдете дальше.
— Так, значит, вы против методик?
Я догадывалась, что вопрос мой звучит по-детски, но не знала, как спросить иначе.
— Избави бог! — шутливо ужаснулся он. — Как я могу быть против методик? Это асфальтированные дороги. Хорошие дороги. Их строили целые поколения умнейших людей. И часть пути каждый учитель проходит по ним. Но рано или поздно он приходит к тому месту, где асфальт кончается. Одни пугаются и останавливаются, другие идут дальше. Пробивают свой путь. Да, кстати, о липецком методе…
— Вы сказали, что вовсе необязательно…
— Если он вам не нравится… Но, если даже нравится, его нельзя взять себе, как платье в магазине готовых вещей. Его надо пересоздать для себя. Вы вот говорите: «во мне чего-то не хватает». А, по-моему, всего у вас хватает. Нет только смелости работать по-своему.
Я чувствовала, что он прав, но не торопилась соглашаться. Мне нужно было покрепче утвердиться в своих мыслях.
— А может быть, я не могу по-своему? — спросила я.
— А вы пробовали? — ответил он вопросом.
— И кроме того, — продолжала я, — Зарепкина настаивает… Даже требует моего перевода.
Хмелев поморщился.
— Чепуха. Чего может требовать Зарепкина? Коллектив может требовать, а не она. Никуда уходить не надо. И не думайте. И еще что я хотел сказать… Будьте ближе к детям. Не забывайте, что каждый из них — человек. Не будущий человек, а уже человек. Не подавляйте их. Не командуйте… А заявление ваше у меня. Ну, как?
— Это Борис. Иванович вас просил поговорить?
— Борис Иванович ничего меня не просил. Так что будем делать с заявлением? Вы возьмите его. Зачем торопиться? Подать его никогда не поздно.
34
Воскресенье. В пустом классе Мамылин и Лара. Мамылин стоит около учительского стола.
— Начинай, — кивает Лара.
