Феликс Кандель - Первый этаж
Весь туалет сменили, стали почти неотличимы. "Гражданин, вы сходите?" – "Гражданочка, вам порезать?" Были мужики да бабы, стали мужчины и женщины, горожане с горожанками.
Одни бабки оставались деревенскими. Бабки выдавали происхождение. Уж когда дочери первые наряды сносили, бабкам передали донашивать, тогда и те стали городскими.
А что в них, в бабках, городского?
Так, видимость одна.
Сидят бабки у окон, глядят, подпершись кулаком, на шумные улицы. Много их, старых. Что ни этаж, то бабка. Всех забрали в город, какие были, ни одну не бросили. Дедов почти нет, дедов войнами посекло, а бабок – полно. В деревне их и не видно, в деревне они при доме, при хозяйстве, а тут – какое хозяйство? Обед свари, комнату прибери – и все. Весь уклад порушился, вся жизнь перевернулась, и церковь за тридевять земель, и хоронить – неизвестно где. Умели бабки многое, опыт накопили немалый, а тут – приложить некуда. Сиди себе у окна, глазей на улицу. Город бурчит на все голоса, будто животом мается, а они, бабки, из дома ни ногой. Все вокруг чужое, не свое. В крайнем уж случае спустятся во двор, сядут у подъезда, поближе к двери, подозрительно оглядывают всякого. Кто куда идет, кто чего несет. Дивятся бабки боязливо, щурятся молчком.
Самые несмелые поумирали с непривычки.
Самые бедовые пошли в лифтерши.
Вроде устоялось, как надо.
Утряслось.
Умялось.
Притерлось острыми краями.
Тут шум. Крики. Смех и брань. Хохот и слезы.
На главном проспекте...
На высоком этаже...
В отдельной квартире...
Нашли…
Кого?
Корову!
Живую – не игрушечную.
Настоящую – не заводную.
С ногами, рогами, с полным, до краев, выменем.
Они ее, родимую, не продали. Они ее, кормилицу, не проели. Они ее при въезде, ночью, тайком, протащили на веревке вверх по лестнице. Куда сами, туда и ее.
Стояла корова посреди комнаты, ела хлеб городской, справляла надобности на соломенную подстилку, и хозяйка, как раньше, брала подойник в положенные часы, шла доить. А у семьи зато парное молоко, творог, сметана, масло свое, не покупное.
Вывели корову из квартиры, спустили с трудом по лестнице, повели по мостовой, а у нее ноги с непривычки подгибаются. Хозяйка в рев, детишки в рев: уводят кормилицу, угоняют Буренушку.
Даже машины встали от изумления...
Прохожие рты разинули...
Продавцы работу побросали...
Милиционер свистком подавился...
Уводили корову из города.
Уводили по главному проспекту.
Последнюю животину давно сгинувшей деревни.
А она шла – мычала, шла – оборачивалась, мотала рогатой головой.
Прощалась.
Наутро встала хозяйка засветло, по привычке подхватила подойник, а доить-то и некого. Одна подстилка валяется: не успели выкинуть.
Беги теперь в магазин, покупай там молоко.
Шестнадцать копеек – пакет...
АННУШКА С ЕГОРУШКОЙ
1
С утра в гараже стоял крик.
Аня Никодимова ходила за механиком – руки в бока, честила почем зря.
– Кровососы! Меняйте аккумулятор.
– Нечего, – бурчал тот. – Нечего, нечего... Смену откатаешь.
– Да я вчера катала. Рубля не наработала.
– Катала вчера, откатаешь и сегодня.
Вчера утром аспид-механик уговорил ее, ублажил, посулил невесть чего, сам усадил в машину, сам столкнул с четвертого этажа, собственными руками. Пока катилась вниз по наклонному полу, завелась без аккумулятора. А на линии тормознула посильнее, мотор и заглох. Сиди-загорай, жди техничку.
– Меняй аккумулятор, – шумела. – Не то не поеду.
– Поедешь, – бурчал тот и все ходил лениво среди машин, все заглядывал в укромные углы, будто делом занимался. – Поедешь, поедешь... Куда ты у меня денешься?
– К директору пойду!
– Давай, – соглашался. – Ноги есть – иди.
– Я тебя, черта мазаного, на собрании продеру!
– Можно и на собрании.
Хоть день за ним ходи, хоть два, так и будет слоняться промеж машин, заглядывать в темные дыры, пока не отвяжешься.
– Вам бы... – задохнулась. – За ворота побольше выпихнуть. Чтобы премия шла.
– Ладно болтать-то! – озверел механик, будто ткнули его в больное место. – Нет аккумулятора. Рожу, что ли?
– Роди.
– Не баба.
– Со склада выпиши.
– Без тебя не догадался... Нет на складе.
– С другой сними.
– С какой это с другой?
– Да хоть с этой.
– Сказала... А ему чего?
– Да он в ночь пойдет. Приеду – обратно переставим.
– Не положено.
– Не узнает никто.
– Как так?
– Как, как... – передразнила. – Ты не скажешь, да я промолчу: вот и не узнают.
Механик удивился:
– Это можно. Это пожалуйста.
– Тьфу! – плюнула в сердцах. – Сам не мог допереть?
Полезла открывать капот.
– Только уговор, – сказал механик. – Ты сама меняла. Я ничего не знаю.
– Когда ты чего знал?
Поменяла аккумулятор, села в машину, хлопнула дверью, вылетела из гаража, как полоумная.
– Чтоб вы сгорели все, душегубы! Понатыкали дураков на нашу голову.
Тут ей сразу пофартило. Не успела выехать – подскочили двое, с чемоданами. Опаздывали на самолет, в Шереметьево. Отвезла – и сразу назад, на Хорошевку. С Хорошевки в Кузьминки. Оттуда в центр, и дальше, к Филям. Из Филей опять в центр. Нигде не стояла, никого не ждала. Время к обеду, а у нее на счетчике – почти план. Спасибо строителям: разогнали Москву по окраинам. Спасибо приезжим: летом от них не продохнуть. Спасибо властям: деньги прыткие стали. Веселее тратятся, не залеживаются, сами из кармана выпрыгивают.
Около ГУМа приткнулась к тротуару, передохнуть в тенечке. Заглушила мотор, вылезла промяться из прокаленной зноем машины. Сама невысокая, ладная, округлая. Руки маленькие, ловкие, на локтях ямочки. Ноги стройные, сильные. Тело гибкое, девичье. Лицо чистое, волос черный, а глаза, что тучи на небе: глубокие, неохватные. Могут грозой разразиться, с громом и молнией, со шквалистым ветром, могут дождичком пролиться, ласковым, теплым. Сарафан на Ане в мелкую точечку, тапочки на ней парусиновые, косынка на шее шелковая. Сзади посмотришь: девчонка девчонкой. Спереди глянешь: женщина в летах.
Обошла вокруг машины, потыкала ногой по скатам, уловила издалека свежий арбузный запах. Запах пробивался сквозь горячий, плотный воздух и едкий бензиновый перегар, запах победно бил в нос тонкой, игольчатой струйкой. Завертела по сторонам головой, увидала полосатую груду на асфальте, кучку туристов – по уши в арбузном соке, соблазнилась, пошла покупать. Ступала легко, перебирала ногами часто. Вокруг суматошились, сталкивались, закручивались нетерпеливыми водоворотами, а она шла – никого не задевала. Выбрала арбуз с сухим поросячьим хвостиком, взвесила, расплатилась, длинным ножом развалила на ломти, понесла к машине. Привалилась к дверце, кусала мякоть малыми кусочками, косточки сплевывала в ладошку, любопытно взглядывала на прохожих.
Около ГУМа место ходкое, шумное: постоять не дадут.
Прибежали говорливые узбеки с огромным ковром, трое на один ковер, торопливо полезли в машину.
– Вези. Почему не везешь?
– Обед, – объяснила. – У меня обед.
Приплыли роскошные грузины в неохватных кепках, – глаза томно полузакрыты, руки в карманах, – оглядели кругом машину, будто собрались покупать, свысока покосились на Аню, сыто поцокали языком.
– Шофер нэт?
– Нет, – подтвердила. – Сама жду.
Притопали два мужика, – на горбу по страшенному "сидору", – сказали, окая:
– Девка, не довезешь?
– Не довезу, – окнула в ответ. – Дайте продохнуть.
Пришли под ручку девушка с косой до пояса и молоденький лейтенант в ненадеванных погонах, попросили в неприступном смущении:
– Товарищ таксист, покажите нам главные московские достопримечательности.
– На какую сумму? – спросила. – На рубль достопримечательностей? На три? На десятку?
– Ваня, – охнула девушка, – ГУМ... Смотри, ГУМ... Ну, Ваня! Ну, пожалуйста...
Лунатиками ушли в ГУМ.
Прискакали глазастые интуристы с балалайками, голоногие, тощие, поджарые, как хлеб подсушенный, запрыгали вокруг, защелкали аппаратами, будто не видали отродясь, как человек арбуз ест, залопотали вразнобой:
– Фикче-микче-пикче...
– Ни-ни, – отказала. – Дайте оклематься.
– Ок-ле-мать-ся... – повторили интуристы и уткнулись в разговорники.
Приплелся, шаркая галошами, старый человек с явно выраженными национальными признаками, спросил, отдуваясь:
– Посидеть – бесплатно?
– Бесплатно.
– Я посижу.
Залез в машину, блаженно вытянул ноги:
– Как вы думаете, почему в этом городе мало скамеек?
– Не знаю.
– Я знаю. Чтобы не засиживались.
Подошел могучий парень в тугих до неприличия джинсах, – бык-производитель, – небрежно привалился к капоту, взял последний арбузный ломоть:
