Робер Мерль - Солнце встает не для нас
— Это уж объяснит Верделе. У него самого склонность к поэтическому бреду.
— Копель исходит из предположения, что Советский Союз развяжет в Европе крупный военный конфликт и первым делом обрушится на Германию.
— А зачем ему это? — недоумеваю я.
— Как зачем? — спрашивает Верделе.
— Ну, с какой стати ему это делать? СССР — и без того огромное государство. Зачем ему рисковать ради увеличения своей территории?
— Копель считает, что мощь коммунистического мира подорвана. И предрекает, что в один прекрасный день молодежь подорвет ее еще сильнее изнутри. Тогда советская власть превратится в реальную опасность для внешнего мира. «Всякий сильный зверь, получивший смертельную рану, становится опасным», — так дословно пишет Копель.
— Сравнение еще не есть доказательство, — возражает Верду. — Если сбросить со счета диссидентов, которые, по сути дела, являются представителями ничтожной части населения, большая его часть поддерживает советский строй хотя бы потому, что не знает никакого другого. Кстати, еще в 1941 году Германия надеялась на крушение этого строя после нескольких недель войны…
— Что касается меня, — говорю я, — то я не особенно верю в его «крушение» ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем, а еще меньше меня убеждает аргумент, согласно которому обреченный строй способен развязать крупный военный конфликт… Но примем предпосылки Копеля. В конце концов, кому, как не генералам, предсказывать ход военных действий.
— Итак, — продолжает Верделе, — в ночь с 22 на 23 мая советские танки при поддержке авиации предпринимают массированное наступление на территорию Западной Германии.
— Само собой разумеется, — вмешивается Верду, — что силы НАТО окажутся застигнутыми врасплох. Неужели ни один космический спутник не предупредит их о наращивании танковых дивизий на границе?
— В прогнозе об этом ничего не говорится. Но я продолжаю: 24 мая силы Варшавского договора начинают широкую газовую атаку, в результате которой войска западных союзников несут колоссальные потери и отступают. Главнокомандующий силами НАТО испрашивает у президента Соединенных Штатов разрешения на использование против агрессора тактического ядерного оружия. Президент такого разрешения не даст.
— Вот тут-то и начинается бред, — снова вмешивается Верду. — Дело в том, что Копель плохо разбирается в истории. Будь он более подкован, он знал бы, что Соединенные Штаты всегда молниеносно реагировали на неожиданные нападения. И вот вам пример. В конце XIX века Америка объявила войну Испании, потому что ее броненосец «Мэн» при весьма таинственных обстоятельствах взорвался на рейде Гаваны. Торпедирование «Лузитании», при котором погибло 125 американцев, послужило одной из причин вступления Штатов в 1917 году в первую мировую войну. А трагедия Пёрл-Харбора обусловила их участие во второй мировой войне.
— Но почему же американский президент не разрешит ввести в бой против агрессора тактическое ядерное оружие? — спрашиваю я.
— Согласно прогнозу Копеля, этому воспротивится американское общественное мнение. Оно выскажется против применения ядерного оружия в Европе.
— Просто невероятно, — говорит Верду. — Неужели этому самому мнению наплевать на смерть сотен тысяч людей, удушенных газом? Подобная бесчувственность была бы беспрецедентной в истории Соединенных Штатов.
— И что же в таком случае произойдет с Германией? — спрашиваю я.
— Она будет завоевана.
— А Франция?
— И Франция тоже, — произносит Верду саркастическим тоном. — Наш президент откажется прибегнуть к тактическому ядерному оружию.
— И к стратегическим ракетам?
— Тем более к стратегическим ракетам.
— Спрашивается, зачем же мы тогда служим! А что будет с Великобританией?
— Об этом прогноз умалчивает. Короче говоря, всего за неделю СССР захватывает всю континентальную Западную Европу.
— Отдавая должное Копелю, — замечает Верделе, — я все же подчеркну, что сам он не придает своему прогнозу пророческого характера.
— Это всего лишь стилистическая оговорка, — немедля возражает Верду, — ведь прогноз этот, по утверждению автора, «принимает в расчет современную расстановку военных сил». На самом же деле слабость и неправдоподобность его гипотезы заключаются в том, что она не учитывает конкретной ситуации — политической и исторической.
— Мне тоже кажется, — говорю я после короткой паузы, — что прогноз этот составлен с оглядкой, быть может, бессознательной, на вторую мировую войну, в которой главную роль играли авиация и танки…
— И я так думаю, — соглашается Верду. — Прогноз этот обращен скорее в прошлое, чем в будущее.
— Но в то же время Копель — гуманист, — замечает Верделе. — Он ненавидит ядерную бойню.
— А кому она по душе? — парирует Верду. — К сожалению, крупный военный конфликт в Европе рано или поздно перерастает в атомную войну. Копель забывает, что в окружении Рейгана есть такие «ястребы», как Буш, Карлуччи или Джонс, которые полагают, будто «атомную войну можно выиграть».
— Более чем вероятно, — вставляю я, — что такие «ястребы» есть и в Кремле.
В этот момент в кают-компании появляется капитан и усаживается в единственное пустующее кресло.
— О чем вы тут беседуете, молодые люди? — осведомляется он.
— О книге генерала Копеля.
— А, — бросает кеп.
— Ваш чай, господин капитан, — говорит Вильгельм, ставя перед ним чайник и чашку.
— Скажите мне, Вильгельм, — спрашивает капитан, — каким образом вы узнаете, что я вот-вот должен появиться?
— Мне это подсказывает мой внутренний голос, господин капитан, — отвечает стюард.
Наступает тишина, кажется, она никогда не прервется. Капитан постукивает кончиками пальцев по чайнику; наконец решился и плеснул себе в чашку чаю. Цвет заварки явно ему не нравится, и он нетерпеливым жестом отставляет чайник. За все это время он не взглянул ни на кого из нас троих.
— А вы, капитан, согласны с тезисами книги генерала Копеля? — подает голос Верду.
— Какой именно? — спрашивает командир. — У него их несколько.
— Той, где описывается советское вторжение в Западную Европу.
— Ну вот, теперь, пожалуй, мой чай настоялся, — задумчиво говорит капитан.
Он берет чайник, не торопясь наполняет чашку. Несмотря на аккуратность его движений, сквозь ситечко все же проскальзывает чаинка (чай в пакетиках капитан не употребляет). Он выуживает ее ложечкой и стряхивает на блюдце. Разламывает пополам кусочек сахару, бросает обе половинки в чашку и тихонько помешивает.
— Дело в том, — заключает он, — что все такого рода прогнозы чересчур категоричны. На самом же деле они редко подтверждаются, ибо основываются на слишком большом числе неопределенных и непредсказуемых данных. В лучшем случае это каскад домыслов и предположений.
Мы с Легийу настолько сблизились за время плавания, что вечерами частенько болтаем о том о сем, а иногда спорим и о вполне серьезных вещах.
— Доктор, вы верите в загробную жизнь?
— Нет. А вы-то сами в нее верите?
Легийу так энергично сглатывает слюну, что по его монгольским скулам перекатываются желваки.
— Временами мне кажется, — произносит он с видимым усилием, — что совсем умереть просто невозможно.
— Стало быть, вы, сами того не сознавая, являетесь верующим, и в таком случае я умолкаю.
— Как это так — умолкаете? — Тон у санитара чуть ли не враждебный. — Если я верю в загробную жизнь, вы считаете зазорным со мной беседовать?
— Ну-ну, не злитесь, — улыбаюсь я. — Вы меня не так поняли. Если вы хоть на йоту верите в бессмертие, с какой стати мне вас переубеждать, даже из наилучших побуждений?
— А разве нельзя сделать это из любви к истине?
— Не следует изрекать истины, причиняющие кому-то боль.
— Выходит, мне будет больно, если я перестану верить в загробную жизнь?
— Разумеется. Ведь вы верите в нее именно потому, что мысль о смерти кажется вам невыносимой.
— Да, так оно и есть.
Пауза Вслед затем Легийу с обычным своим упорством продолжает:
— И все-таки мне неясно, почему вы не верите в бессмертие души.
— Потому что не могу постичь саму эту идею. Когда человек умирает, необратимо разрушается его мозг, угасает память, то есть то, что было в нем наиболее личностного.
— Ну а вдруг какое-то чудо вновь вернет все это к жизни?
— Вне органической формы, благодаря которой они существовали?
— Да, с этим не поспоришь, — констатирует Легийу. — Не говоря уже о том, что потребовался бы миллиард чудес, чтобы превратить миллиард мертвецов в бессмертные души. Но истинно верующий человек сказал бы вам, что в этом нет ничего невозможного.
— Для веры нет ничего невозможного. В этом вся ее суть.
