Евсей Цейтлин - Долгие беседы в ожидании счастливой смерти
С испугом: злодей Аман, главный советник царя Персии, задумал убить всех евреев империи.
С радостью: Бог не допустил погрома! Царица Эстер спасла соплеменников — отвела царский гнев и обратила его на Амана.
Сейчас, перед смертью, я часто думаю: почему враги евреев забывают мудрую притчу, не замечают ясный ее смысл — тот, кто решил уничтожить избранный Богом народ, скоро погибнет сам. В двадцатом веке в роли Амана выступил Гитлер, потом — Сталин. Конечно, в пятьдесят втором году я не раз напоминал себе знакомую с детства историю из Книги Эстер, утешался ее оптимизмом. Однако такими реальными казались страшные слухи. Уже построена виселица в Москве, где прилюдно должны казнить «убийц в белых халатах». Уже проложена железнодорожная ветка на Север — туда, чтобы уберечь от всеобщего праведного гнева, правительство отправит сотни тысяч евреев…
Я вернулся в те дни. Обдумал сюжет. Увидел героев. Но вдруг почувствовал: я должен писать эту пьесу по-еврейски!
Начал. Сделал несколько больших фрагментов. Перечитал. Нет, нет! Все не то. В хорошей пьесе каждое слово стреляет, а мои фразы плавали, мысли — тонули.
Я с ужасом понял: за четверть века молчания мой идиш омертвел, появилось косноязычие.
Нет, я не сдавался. Попробовал — как когда-то статьи — отдавать переводить отдельные сцены на литовский язык. Бесконечно правил потом перевод. Думал, так будет работать проще. Ничего не выходило. Это было уже не редактирование — я просто начинал писать заново. И — так же бесцветно».
-----------
…Оказалось, есть документ. Одно из писем й тех лет, которое он, к счастью, не уничтожил.
Читая, вспоминаю: й в начале семидесятых всюду искал пишущую машинку с еврейским шрифтом. Это была еще одна его попытка облегчить «творческие муки». Увы, поиски долго были безрезультатными. Не один й — многие евреи в страхе избавлялись от всего, что соединяло их с родной культурой. Позже доктор Сидерайте привезет мужу пишущую машинку из Израиля. Но поначалу й все же отыщет ее в Москве.
______________________
…Почему отправлено письмо? Это ответ на телефонный звонок. Ответ Хане — женщине, которая когда-то одолжила й пишущую машинку с еврейским шрифтом.
2 августа 1977 года. й все еще работает над пьесой «Синдром молчания».
_____________________
«…По правде говоря, Ваш телефонный звонок меня взбудоражил.
В тот день я обедал в кафе. После обеда, как обычно, остался поболтать с друзьями. Рассказывали анекдоты, обсуждали, но опять не обсудили важные мировые проблемы. Внезапно почувствовал: я должен подняться, бежать домой.
Почему? Дома не было никаких дел. Никто меня не ждал. Но я услышал зов — Ваш зов.
Только успел открыть входную дверь, как раздался звонок. Вы скажете: мистика! Назовите это как хотите, Хана. Подобное случалось со мной много раз. Прямо-таки необъяснимые вещи! И то, что я Вам сейчас расскажу, — тоже… Но — все по порядку.
Вы, видимо, заметили: я уехал из Москвы в приподнятом, едва ли не в праздничном настроении. На сердце у меня было светло. Я не сомневался: единственное препятствие для реализации задуманной работы преодолено! Сейчас, рассуждал я, когда Добрый ангел доверил мне чудесный ящик с еврейскими буквочками, я должен только поставить его на письменный стол, оторваться от людей и в течение нескольких месяцев перенести на бумагу то, что во мне кипит.
Почему так думал? В голове и сердце моя пьеса была готова. Сюжет, конфликт, характеры разработаны во всех подробностях. Я видел уже целые сцены, слышал голоса… А длительный опыт убедил меня: главное — это выносить пьесу, дать ей созреть.
Увы, мой энтузиазм вскоре начал гаснуть. Я работал все тяжелее, медленнее. Сначала не хотел себе в этом признаться, не хотел допустить: я похож на лошадь, которая тянет свой воз на гору из последних сил… Однако прошла неделя, другая — я не написал ни слова.
Я стал искать причины. Теперь понимаю: это были не причины, а отговорки. Я обманывал сам себя, винил во всем внешние обстоятельства.
Так продолжалось долго. Однажды, уложив чемодан, я сбежал в Бирштонас — маленький курортный городок, окруженный лесами. Здесь снял комнату с видом на Неман и — опять за работу. Наконец, написал несколько сцен, однако по-прежнему был в унынии.
Сердечный друг мой, Хана, то, что я доверяю Вам теперь, не знает никто — никто из моей семьи и моих друзей. Что произошло со мной? На первый взгляд, ничего. Я вернулся из Бирштонаса, снова часами не выхожу из своего кабинета. И мои домочадцы уверены: слава Богу, папа опять — несмотря на свой возраст — работает прилежно и методично. Они, как и все вокруг, не знают: я переживаю сейчас самый тяжелый период своей творческой жизни — глубокий духовный кризис.
Признаюсь Вам, милая Хана: на душе у меня темно. Я в отчаянии. Но хуже всего то, что никак не могу разобраться в сути своих переживаний. Почему меня так пугает мое теперешнее молчание? Это ведь обычное явление — рано или поздно его переживают все писатели. У меня тоже было немало пауз. Они огорчали, раздражали, но не раскалывали, как сейчас, мою душу. Всегда была надежда: это скоро кончится. Никогда не было ужасного подозрения: все пропало, я исчерпал полностью свой духовный источник. Однако именно такие мысли мучают меня сейчас. Написав сцену, перечитываю ее и хватаюсь за голову. Все происходит словно в тумане. Люди говорят деревянными голосами, их реплики мертвы, сами они будто завернуты в вату. Впрочем, вспоминаю: и такие ощущения бывали у меня раньше; но тогда мне самому не было ясно до конца, что же хочу изобразить. Теперь наоборот: мне ясно все. И мое «тесто», вроде бы, имеет вкус, запах. Но хлеб все-таки получается сырым, не выпеченным. Почему?
Я прихожу к единственному выводу: дерзнул затронуть слишком масштабную тему! Я слаб для того, чтобы поднять ее. Мой интеллект беден. Короче, я забрался не в свой огород. Милая Хана, все это означает одно: мне не хватает таланта. Да, да! А тот факт, что пишу уже сорок лет и меня печатают, свидетельствует о другом: моих способностей хватает лишь для маленьких тем, плоских проблем. Но как только я замахиваюсь на что-то более глубокое, большое… Эх!
И еще. Во всех до сих пор написанных мной пьесах были люди и события, которые я наблюдал со стороны. Пусть даже интересные мне, они дышали и существовали вне меня. Здесь же я дерзнул изобразить самого себя, описать свои личные переживания как человека и еврея. Скорее всего, я испугался, растерялся.
Боже мой, неужели все это так? Вот я и докопался до причины кризиса. Или я ошибаюсь?
Моя дорогая Хана, я ничего не знаю точно. Знаю лишь: чуть-чуть облегчил сейчас свою душу. Ведь я одинок. В своем творчестве я ужасно одинок. Может быть, острее всего ощущаю это теперь, когда не в состоянии работать. Я должен поблагодарить Вас, мой Добрый ангел: Вы дали мне возможность на мгновение убежать от моего проклятого одиночества. Я благодарю Вас, Хана, и прошу прощения за то, что до сих пор не писал Вам. Теперь, я надеюсь, Вы поняли причину моего молчания. Будьте спокойны: Ваша волшебная коробочка стоит у меня на письменном столе и ждет. Ее еврейские буквочки-жемчужинки подмигивают мне, зовут… Может быть?
Может быть, придет счастливый час, когда они начнут танцевать свой танец. Хана, если Вы верите, что есть Бог на небе, божественная сила в нас и вокруг нас, то попросите, чтобы Он дал мне здоровья и терпенья.
Благодарный Вам Янкель Йосаде».
-----------
В сущности, к этим строкам нет нужды ничего добавлять. Разве что одно: в конце концов кризис разрешился — й снова обрел голос.
Он стал писать по-литовски. А идиш? Язык, как и человек, иногда не прощает отступничества.
…Перед захлопнутой дверью
8 августа 92 г.
Многие евреи его не любят.
Многие литовцы его хвалят.
И те, и другие слишком плохо его знают.
й понимает: его заставляют играть чуждую ему роль:
— Одни хотят, чтобы я произносил обвинительные речи, другие — оправдательные. А я, как вы знаете, вообще ненавижу речи. Сколько их произнес за всю жизнь — две, три?
_____________________
По сути ему интересна не проблема «евреи и литовцы», о которой мы говорим часто, но таинственная, запутанная жизнь национального сознания. Любого. Еврейского, литовского, русского, польского…
При советской власти об этом молчали. «Вопрос, на который в нашем доме наложено табу», — говорит Леокадия, героиня пьесы й «Захлопнутые двери». А сам автор добавляет — в нашей беседе: «Глупо измерять силу национального чувства. Но вот направить ее можно… Когда-то это гениально сделали основоположники сионизма, сравнительно недавно — создатели «Саюдиса». Их опыт еще по-настоящему не осмыслен в Литве.»
