Джон Барлоу - Животная пища
В то же время цыгану не терпелось узнать, что случится дальше; он хотел увидеть это собственными глазами, как несчастный случай на улице. Ради такого зрелища можно даже пойти па маленький риск. Хотя лучше все-таки не вмешиваться. А с другой стороны, упускать столь заманчивый шанс глупо. В общем, заглушив в себе природную осмотрительность, Макс решил во что бы то ни стало показать зрителям Кота-Икара.
Он отдернул штору и объявил восьмое чудо света. Его голос, отравленный дурным предчувствием, походил на крик о помощи. Кошка, которая просидела на полке дольше обычного, сразу же прыгнула на ящик и еще в полете расправила крылья. Ее появление было встречено визгами и воплями, вся палатка в едином движении подалась назад.
– Так я и думал, – непринужденно заметил Лонгстаф. Он схватил человека-крысу за горло и одновременно начал пинать железные прутья клетки. Зрители закричали ещё громче, на этот раз от испуга. Они заметались кто куда, до конца не понимая, от кого спасаться: от кота или от драчуна.
Во всей этой сутолоке один голос раздавался громче остальных. Пока Лонгстаф пытался удавить Макса и разбить клетку (подвиг настолько поразил зрителей своей физической невыполнимостью, что они не смели прийти на помощь цыгану), Том остервенело колотился о решетку. Взявшись за нее обеими руками, он скакал, точно разъяренная горилла, бился головой о прутья и орал с такой лютой ненавистью в голосе, что людей окончательно разобрала паника.
От скопления перепуганных зрителей шатер стал трещать по швам, и вокруг него, несмотря на дождь, собрались любопытные. Цыганка Петронелла, услышав крики, выбралась из своей берлоги посмотреть, в чем дело. За ее столом осталась девушка, которой предсказали только половину судьбы (как выяснилось позже, лучшую половину). Палатка с Котом-Икаром словно бы ожила – она дрожала и пульсировала подобно огромному сердцу на траве. Петронелла накинула шаль, набрала полную грудь свежего воздуха и приготовилась к битве.
К тому времени в шатре началось сущее светопреставление. Лонгстаф железными пальцами держал Макса за горло, чем полностью перекрыл доступ кислорода в легкие; цыган болтался в его руке, словно тряпичная кукла, пока Джон все еще колошматил клетку. Пытаясь пролезть внутрь, Том застрял между прутьями и мог лишь размахивать зонтом в направлении кошки – та смирно сидела в углу и созерцала происходящее.
Наконец матерчатые двери шатра приоткрылись, но народ не успел хлынуть наружу – внутрь вломилась слоновья туша цыганки Петронеллы, отчего палатка лопнула по швам и рухнула. Снова поднялись крики. Все, кто был в шатре, попадали на пол и в кромешной темноте решили, что вслед за гнетущей прелюдией наступил-таки конец света. Милая леди, оставшись без защитника, потеряла сознание, и ее подхватила толпа. А между тем деревянная клетка (железным был только ее перед) начала трескаться и скрипеть. Давление такой массы людей привело к крушению всей конструкции, и ополоумевшие зрители ринулись внутрь. Среди них был и Том, парализованный чистейшим гневом, и его юная подопечная в изящном платье – хрупкое тельце и пышные белые юбки смягчали падение тех, кто во тьме валился прямо на нее.
Лонгстаф был не из робкого десятка, и подобные пустяки не могли его остановить. Он не ослабил хватки даже тогда, когда вместе с Максом и остальными упал на пол. Теперь Джон свободной рукой вбивал голову жертвы в землю и не стал убийцей лишь потому, что земля размокла от дождя – всякий раз она слегка продавливалась под черепом цыгана.
Снаружи собралась внушительная толпа зевак – должно быть, водонепроницаемых и охочих до бесплатной забавы. Пришли даже актеры и обслуга из соседних палаток, среди которых был и второй котокрад – ему ведь причиталась четверть выручки, а теперь всему предприятию грозил крах. Сначала они не особо волновались – подумаешь, шатер упал. Потом кто-то пустил слух, будто туда забралась сама Петронелла, а это сулило большие неприятности. Да и крики внутри копошащейся палатки свидетельствовали о чем-то необычайном. Наконец из-под шатра, похожего на гигантского раздавленного жука, брызжущего кишками, начали медленно выползать люди. Однако возня под брезентом не утихала, наоборот, вопли стали громче, и среди них особенно выделялось два: отчаянные крики Макса, который, по-видимому, вырвался из рук Лонгстафа и теперь звал на помощь; и другой голос: «Я убью… чертову… кошку… мерзкое… отродье… прикончу…» – не иссякающая череда ругательств и клятв, произносимых странным плаксивым контральто.
И хотя вид рухнувшей палатки был исключительно приятен взору толпы, несколько работников ярмарки в конце концов убрали брезент.
Открывшееся зрелище повергло отдыхающих (и даже тех, кто только что выполз из-под шатра) в недоуменное молчание. На земле лежал утомленный до полусмерти Лонгстаф. Из последних сил он обеими руками поднимал голову юноши, который валялся рядом, и снова ее ронял. Обладатель этой головы был в бессознательном состоянии, язык вываливался изо рта, в приоткрытых глазах не осталось ни капли жизни. Поблизости, у разломанной клетки, сидел другой юноша. Его тело содрогалось в громких надсадных рыданиях, а лицо покраснело и опухло, словно у ребенка, который с самого утра орал во всю глотку. В одной руке у него был зонт, и время от времени он им размахивал, но без особой цели или смысла, механически. У его ног лежала девушка в изящном пальто и платьице, пропитанном грязью. Она мирно спала, свернувшись клубочком.
Внезапно руины клетки зашевелились. Какая-то бесформенная масса пришла в движение среди обломков. Затем рывками и толчками из развалин поднялась цыганка Петронелла. С нее сыпались опилки, она тяжело дышала, однако во всей ее туше была некая грациозность, и если бы Макс в ту минуту мог вымолвить хоть слово, он сравнил бы ее с фениксом, восставшим из разграбленной Трои. Она отряхнулась, держа в одной руке кошку, которой было почти не видно среди складок халата. Та мурлыкала и терлась о живот цыганки.
Наконец пришел констебль. Место происшествия к тому времени привлекло большинство гостей ярмарки и ее работников – последние не видели смысла в выступлениях и аттракционах при такой-то нешуточной конкуренции.
Лонгстаф обвинил Макса в краже кошки, а в ответ его обвинили в попытке убийства (при этом Джон только пожал плечами). Макс и еще дюжина свидетелей обвинили Тома в порче имущества. Отец юной леди, прибыв на ярмарку, обвинил Тома в невыполнении обязанностей и рассчитал прямо на месте, вручив конюху жалованье за месяц (один фунт); далее он обвинил в чем-то практически каждого, кто был на ярмарке, и даже хотел подать в суд на кошку. Некоторые свидетели утверждали, будто Петронелла скрылась вместе с кошкой еще до того, как прибыл констебль. Они не ошиблись: цыганка надежно заперлась в своем фургоне, и только воля общественности заставила ее вернуть животное на место преступления. Тем временем общественность решила, что палатка была переполнена людьми и что работники ярмарок никогда не думают о безопасности простого народа. Наставят крохотных шатров, а выбраться из них нет никакой возможности, и вообще сплошное надувательство. Кто-то даже заметил, что жилища самих актеров ничуть не лучше (словно это имело какое-то значение), и если бы в эту минуту не вернулась Петронелла с кошкой, между отдыхающими и устроителями ярмарки завязалась бы драка. Прибытие Кота-Икара – теперь уже вещественного доказательства, а не только чуда природы – немного всех угомонило.
Со своей стороны, Том не преминул выдвинуть ряд долгих и путаных обвинений в адрес кота. Но их, конечно, не приняли всерьез, потому что бедный мальчик свалил на животное все свои несчастья, а упоминание работного дома сделало его жалобы еще менее убедительными. Настойчивые притязания конюха в конце концов окончательно вывели констебля из себя. Он захлопнул блокнот, взял кошку на руки и объявил, что все недовольные могут отправиться вместе с ним в участок и провести ночь в камере.
С котом под мышкой он отбыл, так и не решив, было ли здесь совершено преступление.
IV
Бродбэнт мерил шагами коридор. В гостиной лежала его дочь, все еще слабая и перепуганная после случая на ярмарке. Семейный доктор пользовал ее разными солями и темным тоником, подозрительно пахнущим лакрицей и бренди.
Никто не выгонял Бродбэнта в коридор. Нет, он вышел сам, чтобы немного остыть, – внутри у него все кипело, а в таком состоянии он не желал никого видеть. Том проработал у них добрых пять лет, однако Бродбэнт уволил его даже не дома, а прямо на ярмарке. Теперь о бывшем конюхе было известно только то, что он все еще в Дьюсберри, бормочет что-то о коте.
Бродбэнт разозлился. Узнав, как Том поступил с его беззащитной дочерью, он пришел в такую ярость, что был готов запороть его кнутами до смерти. И еще он злился на себя – подумать только, отпустил ребенка на ярмарку с одним полоумным конюхом! Известно, что в подобных местах добродетели не ищут, скорее теряют, и решение Бродбэнта тогда удивило всех без исключения. Он, как и многие, на кого неожиданно свалилось богатство, выработал в себе необычайную тягу к добродетели – такие прекрасные порывы, казалось ему, имеют смутное отношение к родовой знати. В то время похожие предрассудки можно было встретить в домах нуворишей по всей стране; однако их сыновья и дочери неизбежно ломали навязанные представления о приличиях, и тогда родители впадали в отчаяние, не в силах объяснить склонность детей ко всему низкому и дрянному.
