Джойс Кэри - Из первых рук
А затем я начал понемногу делать карандашные наброски, этюды; снял у кого-то с полки Книгу Иова с иллюстрациями Блейка, заглянул в нее и скорей закрыл снова. Словно человек, который скатился с лестницы в погреб и раскроил себе череп, а потом распахнул окно и увидел необъятный простор. Я стал пробовать себя в композиции, делал копии, часами бродил вокруг статуй в Британском музее и размышлял, глядя на торс потрепанной старушки Венеры без рук, без ног, без головы, со щербинками на телесах, стараясь понять, почему этот обрубок кажется куда важнее, чем какая-нибудь красотка буфетчица с золотой челкой или заросший лилиями пруд.
Старик обнять ее спешит,
Чтоб побороть сердечный хлад.
И меркнет хижина пред ним
И чудесами полный сад.
Прощай, импрессионизм, анархизм, нигилизм, дарвинизм и дуракаваляние — дурака скрутил ревматизм. Приветствую тебя, неоклассицизм! Вы скажете, это тогда носилось в воздухе. Было начало века, когда молодые либералы стали отворачиваться от политики laissez faire{15} и искать своего Маркса, наука дала крен в математику, а старые натуралисты оказались на мели в компании бывших людей; им пришлось самим хвалить свой товар, всем остальным он приелся. А я изучал Блейка, и персидские ковры, и рафаэлевские картоны и принялся разрисовывать стены.
Но я соскребал большую часть того, что стряпал. Мои фрески выглядели плоской подделкой под старых мастеров, суррогатом, манерной, напыщенной мазней. Они были не к месту и не ко времени в том мире, в котором я жил, новом мире с новыми нормами.
Я попал в еще худший переплет, чем в прошлый раз. Пил еще больше. Чтобы не потерять чувства собственного достоинства. Но вино уже не оказывало прежнего действия. Я был мрачен, даже когда был пьян. Мне казалось, я ни на шаг не приближаюсь к цели. Если у меня вообще была какая-нибудь цель.
Луна и Солнце прочь бегут,
Весь мир снедает пустота,
И нет ни пищи, ни питья,
Вокруг пустыня разлита.
И конечно, никто ничего у меня не покупал. Люди не понимали, что я хочу сказать. Возможно, я и сам этого не понимал. Меня словно зельем опоили. Я не знал, гонюсь ли я за настоящей девой или за вурдалаком в образе феи.
Уста младенческие — мед.
Улыбка уст — вино и хлеб,
Игра неистовых очей
Влекут к усладам юных лет.
Она бежит его, как лань,
Средь чащ, взметнувшихся кругом,
А он за ней и день и ночь,
Любви уловками влеком.
Главное — заарканить форму. А она так стыдлива. Сезанн и кубисты поймали своих дев, когда вытолкали взашей старую песочницу импрессионизм. Но кубисты сделали это слишком легко. Они сбили их с ног ударом молотка, раскололи на куски и связали куски, проволокой. Большинство дев преставилось, а остальные стал побольше походить на клетки для птиц, чем на воплощение интуиции и восторга. Сезанн был настоящий мастер. Классик. Оркестр в полном составе. Что же, я думаю, бедный старый Сезанн блуждал в пустыне еще дольше, чем я... блуждал всю свою жизнь. Дева убегала от него так быстро, что он вряд ли ловил ее чаще раза а год. А стоило ее поймать — ау, ищи ветра в поле.
...Влеком Любовью и Враждой.
И перед ним среди дерев
Страстей возникнул Лабиринт,
Где рыщут Вепрь, и Волк, и Лев.
Я сам сделал несколько кубистских картин и думал, что наконец посадил свою деву под замок. Хватит тревог, хватит погонь. Вывел формулу нового классического искусства. И понятно, многие другие думали так же. Многие из них играют в кубики и по сей день, и имеют постоянный годовой доход, и спокойно спят в постели, и покупают женам нарядные платья, и посылают детей в закрытые школы.
Деревья сладостный дурман
На сей расцветший край лиют,
Вокруг взрастают города,
Пастушьи хижины встают.
Куб-сити. Асфальт. Все удобства. Современная демократия. Организованный комфорт. Бюрократический либерализм. Научное управление. Полная гарантия. Но я там недолго прожил. Началось несварение желудка. Я не мог забыть прекрасную деву, а возможно, и она вспомнила меня. После 1930 года даже Хиксон перестал меня покупать. А сейчас мне кажется, что я никогда больше не смогу писать. Дева совсем скрылась. Я со стенаньем вдаль бреду, в чужих домах ища приют. В полиции, например. Давно пора. Я становлюсь слишком стар для этой шаткой жизни.
Глава 14
Все, кроме Гарри, смотрели, как Берт накладывает последний слой смолы на свою любимую заплату. Гарри смотрел на небо. Он не вмешивается в чужие дела.
—Ну, — сказал Фрэнк, распаляясь, словно кто-то хотел его надуть. — Чего мы тут торчим? Что у нас — вся ночь впереди, что ли? Будем мы что-нибудь делать или нет?
Берт, все еще не отрывая глаз от заплаты, надел пальто, настоящее пальто старого моржа с Гринбэнк, с кокеткой, двойными швами и двумя разрезами позади. Сооруженное примерно в том же году, что и Хрустальный дворец{16}.
— Ладно, сынок, — сказал он. — Ладно, ладно, ладно. — Он зажег спичку и поднес ее к своей работе — посмотреть, как она выглядит при свете. — Ладно, ладно, я иду. — И он стал пятиться задом, пока лодка не скрылась из виду. Тогда он повернулся и зашагал дальше, вытянув голову, как старый пес, обнюхивающий фонарный столб.
—Надо повидать мистера Планта, он придумает, что нам говорить, — сказал Оллиер; он так и не перестал беспокоиться. И пусть себе. Как бы Оллиер за вас ни беспокоился, он не станет навязывать свою помощь. Слишком хорошо воспитан.
—Что вы за него волнуетесь? — сказал Фрэнклин. — Он все равно конченый человек. Сам себе вырыл могилу. И почему бы и нет.
Молодой Фрэнклин — славный паренек. Он все принимает близко к сердцу. Вот почему он всегда ждет наихудшего.
—Верно, — сказал я. — И я предпочел бы поменьше шума.
Мистер Плант, и никто другой, помог мне, когда у меня были неприятности в прошлый раз. Прибежал прямо из мастерской, очки чуть не падают с носа, руки черные, как сапоги. «Что случилось, мистер Джимсон?» — -«Меня вызывают в суд за то, что я грозил Хиксону по телефону». — «Какой позор! Если есть на свете невинный человек, мистер Джимсон, это вы». — «Да нет, — сказал я, — все правильно. Я действительно угрожал». — «Но вас до этого довели... Нам нужен адвокат».
Меня это вовсе не устраивало. Всю свою жизнь я старался держаться подальше от суда. «К чему нам гласность, мистер Плант? Как бы что другое не выплыло на свет». — «На это они и рассчитывают, — сказал Планти, бледнея от негодования. — Это травля. Я знаю человека, который их утихомирит». — «Нам адвокаты вовсе ни к чему, Планти». — «Но это мой долг, мистер Джимсон. И если мы не добьемся справедливости в суде, я обращусь в парламент. Я знаю, кто нам нужен... Тот адвокат, что защищал этого беднягу, Рокуэя». — «Того, который душил девочек?» — «Да, да, бедный парень». — «Он, кажется, выкрутился?» — «Да, нам удалось его вытащить. Но он так и не стал прежним... Скандальный случай». — «Я помню, об этом писали во всех газетах». — «Вот. Вот. Грязные писаки. Если бы нам удалось избежать шумихи, у бедного мальчика еще был бы какой-нибудь шанс. Ему было всего восемнадцать. Но известность вскружила ему голову. И конечно, он снова попал в беду». — «Опять посадили?» — «Посадили. Это было десять лет назад. Страшно подумать». — «А девочки?» — «Девочки?..» — сказал Планти и поглядел на меня, разинув рот и сморщив лоб гармошкой. Потерял почву под ногами. Он упустил из виду девочек и теперь не знал, что с ними делать. У него не было подходящих инструментов. Он тогда пользовался не Спинозой, а смесителем для цемента из Ветхого и Нового завета. — «Девочки... — сказал он наконец. — Бедняжки. Ужас! Кошмар! — И он потряс головой, как старый пес, которому докучают слепни. — Загадка! — Он немного воспрянул духом. — Как знать — верно, в этом есть свой смысл», — сказал он. «Ну да, — сказал я. - Это значит, что удел девочек подставлять свои шеи юным негодяям вроде Рокуэя. Было их уделом и будет». — «Нет, нет, — сказал Планти, - в этом есть свой смысл. И как бы то ни было, — сказал он, еще больше воспрянув духом, — мы вызволили бедного парнишку, вызволим и вас». — «Мне не нужна справедливость, - сказал я. — Мне нужно снисхождение ввиду моего престарелого возраста, ревматизма и будущих заслуг перед британской нацией... году так в две тысячи пятисотом. Когда ей, возможно, понадобятся хоть несколько настоящих художников в ее истории, не то для нее самой не будет места в истории».
Но, конечно, Планти и слушать ничего не желал. Под всеми его иноземными философиями скрывается чистейшей воды англичанин, а под всеми его эскападами — чистейшей воды английская вера. Он любит сражаться с законом. «Нет, нет, — сказал он, — Никаких компромиссов с этими негодяями». И он принялся устраивать собрания и собирать деньги по подписке, пока мое имя не стало смердеть на много миль вокруг. И он нанял адвоката Г., который был похож на мальчика из церковного хора, только с лысой, как яйцо, головой. Он пришел ко мне в мастерскую и, когда я рассказал ему о себе и моих развлечениях, сказал: «Нам остается одно — делать упор на то, что вы чудак». — «Вот уж ни к чему, — сказал я. — Не забывайте — я художник. Вы же знаете, что это значит для присяжных. Чуть ли не хуже актрисы». — «Это я и имею в виду, — сказал он. — И вы, верно, современный художник». — «Близко к тому», — сказал я. «Да, — сказал он, - трудный случай. Что ж, будем держаться за ваши чудачества и уповать на лучшее». И когда начался суд, он с ходу стал забрасывать Хиксона грязью. Потрясающе! Этот человек оказался настоящим поэтом. Вы бы послушали, как он расписывал, будто бедный старый Хикки — кровопийца, который по дешевке скупил мои картины и всю свою жизнь только и делал, что эксплуатировал бедняг вроде меня.
