Михаил Попов - Пора ехать в Сараево
— Он просто не знает, неграмотный. Мог бы сказать — сказал бы.
— Вот ты опять его защищаешь, опять! А каково мне, тебя не волнует вовсе.
— Эко вы поворачиваете. Не надо. Он всегда говорил, что Афанасий Иванович хороший барин, что убивать он вас никак не хочет. Он мучается, поверьте, свечки ставит, молится.
— Ты его еще и жалеешь. Ведь это меня надо жалеть, а не его, меня зарежут, ты хоть это прими во внимание. Не любишь ты меня вовсе.
— Неправда, ну что вы, дядя Фаня. Я вас больше всех люблю, и мне горько, когда вы бываете нехороший. Афанасий Иванович помотал головой.
— Станешь тут нехорошим.
— Идем купаться, да? — Саша, жадно зевая, подошел сзади к стоявшему у окна Аркадию, тот глядел сквозь рыхлое сиреневое облако на двери каретного сарая. — Чего ты задумался, Аркадий?
— Да есть от чего онеметь. Тебе не кажется, что в нашем Богом спасаемом имении происходят престранные вещи? Деликатный Саша пожал плечами.
— Я давно обратил внимание, но это, можно сказать, не мое дело. А кроме того, у меня тут поле деятельности открылось. Я ехал сюда с определенными надеждами, но чтобы такие богатства!
— Это ты о наших болотах, что ли?
— О них, о них.
— Завидую тебе. Все у тебя разумно и объяснимо, а мне вот какие–то вещи кажутся весьма странными.
— Странен предмет, о котором мы не имеем достаточно сведений, и поэтому…
— Ой, не надо, Сашенька, не надо, давай свернем с этой дорожки. Мы и так уже, пожалуй, превратились в банальную пару персонажей; один, видите ли, боготворит ум, другой в противовес ему живет сердцем, но при этом их неудержимо тянет друг к другу.
— Лед и пламень?
— Видишь, даже тебе понятно.
— Да ладно, идем купаться же.
Василий Васильевич возвращался к себе во флигель, пребывая в неплохом расположении духа. После разговора с профессором у него создалось впечатление, что он в этом разговоре победил. Он шел, дразня свернутой газетой лопухи, и улыбался, что–то бормотал себе под нос, наверное, мысленно добивая призрак своего противника. Он спешил рассказать обо всем супруге, он ощущал себя охотником, волокущим в пещеру хорошую добычу. Галина Григорьевна, пожалуй, уже проснулась и нежится, как всегда в этот час, в постели, завороженно и мечтательно наблюдая возню световых пятен на белом потолке и уносясь женскою мыслью в места, которые кажутся мужчинам несуществующими.
Генералу суждено было ошибиться. Жены не было в постели.
Жены не было во флигеле.
Настроение Василия Васильевича испортилось. Сочная добыча обернулась падалью.
Что бы могло означать это отсутствие? Завтракать — щелкнула крышка часов — еще рано. Ушла гулять? В тот самый момент, когда генерал ощупывал руками остывшую постель Галины Григорьевны, профессор попал в объятия Зои Вечеславовны. Только переступив порог комнаты. Жена обнимала его страстно, почти исступленно. Евгений Сергеевич был сбит с толку. Не то чтобы он отвык за годы супружества от такого проявления чувств, в их браке подобные проявления просто не был| заведены. Союз интеллектов, а не совокупление тел, чем должна быть признана их семейная жизнь. А тут объя тия, поцелуи, слезы. Евгений Сергеевич всегда (и спра^Ц ведливо) считал, что как экземпляр мужчины сильно'? уступает жене как представительнице женского пола. Ему эта вспышка телесной приязни с ее стороны была приятна, но и пугала. И испуг усиливался при воспоминании о недавнем припадке. «Милый! Любимый! Женечка! Родной мой! Что же теперь делать? Жизнь моя!» — такие и подобные им слова продолжали сыпаться на Евгения Сергеевича. Он в порыве особого рода честности попытался отстраниться, как бы показать, что ласки и чувства эти не заслужил. И объяснил, почему так считает.
— Зоинька, я, кажется, все испортил.
— Что ты говоришь, родной?
— Я поссорился с Василием Васильевичем. Он теперь настроен против нашего замысла. Мы не купим эту квартиру. Зоя Вечеславовна, всегда с легкостью понимавшая суть самых запутанных и специальных вопросов, выказала на этот раз полное нежелание и неумение что–либо понять. Она снова бросилась мужу на грудь и снова забилась в приступе приязни. Это наконец вывело профессора из себя, и он сказал чуть недовольно, гладя, впрочем, жену по волосам:
— Извини, Зоинька, но ты так… говоришь сейчас, будто я в гробу, а ты со мной прощаешься. Она замолкла и настолько внутренне сжалась, что это почувствовали даже обнимающие руки Евгения Сергеевича. И он тоже внутренне сжался. Он коснулся ее глубокой тайны, почувствовал это и испугался. Зоя Вечеславовна осторожно, но безапелляционно высвободилась из семейственных объятий, отошла к кровати и села на нее, сложив руки на коленях.
— Насчет денег не беспокойся. Они их нам отдадут. Квартиру мы купим. И даже не в Берлине, а в Париже.
— Что с тобой, Зоинька?
— Что со мной будет, я не знаю. И, кажется, уже не узнаю. А что будет с тобою, я не могу сказать.
Еще только приближаясь к выходу из сада, Василий Васильевич услышал человеческий смех. Он доносился со стороны пруда. Какое гулкое место — пруд, подумалось ему, и он выскочил на открытое пространство. Вот оно что!
Галина Григорьевна стояла (в белом платье, с летним полупрозрачным зонтом, наклоненным на левое плечо) на краю лодочной пристани и хохотала. Развлекали ее молодые люди, сидевшие в лодке у ее ног. Василий Васильевич, прекрасно понимая, что поступает глупо, побежал вниз по тропинке, страшно ступая мощными ногами и хватая воздух пещерою рта. Бакенбарды тряслись. Он вылетел на мостки, где давеча беседовали Настя и Афанасий Иванович, и вынужден был остановиться, комкая от бессилия одной рукою «Биржевые ведомости», все еще остававшиеся при нем. Страшная штука ревность. Вдвойне она тяжела, когда ревнуешь любимую и глупую молодую жену к собственному сыну, симпатичному балбесу.
К счастью для генерала, дальнейшие обстоятельства сложились так, что он не выглядел полностью потерявшим лицо. Почти сразу вслед за его покорением мостков скатился от садовой ограды Васька, брат кучера Авдюшки, с сообщением, что «барыня Марья Андреевна всех кличут для дела».
Веслолюбивые студенты наконец заметили, что на противоположной стороне пруда кто–то есть. Тут сгодилась казавшаяся бессмысленною газета. Помахав ею, генерал объяснил гуляющей (гулящей?) и купающимся, что их ждут наверху, в доме.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Евгений Сергеевич поправил манжеты так, чтобы они выглядывали на один дюйм из рукавов сюртука. Он знал, все напряженно ждут, когда он заговорит, что надобно выдержать паузу. Это оттенит и важность и странность момента. Место действия — разумеется, веранда. Время — второй час пополудни: в креслах возле большого обеденного стола сидятЗоя Вечеславовна, Галина Григорьевна, Марья Андреевна и Василий Васильевич; на ступеньках, прислонившись спиной к косяку, — Саша. Стоят: Настя и Груша. Одна у окна, другая у дверей, ведущих в глубь дома. Евгений Сергеевич прохаживается, наклонив голову, как это было заведено у него в лекторской практике. Нужно, чтобы как можно больше мыслей собралось в лобную часть головы.
— Прошу отнестись к тому, что я сейчас скажу, с максимальным вниманием и, по возможности, без предубеждения. В последние дни открылись некие факты в жизни нашего Столешина…
— Вы про эти несчастные часы? — громко спросил генерал. Он постарался, чтобы его вопрос прозвучал не только громко, но и насмешливо. Его раздражало то, что профессор снова овладел всеобщим вниманием. Однако реакция остальных столешинцев на его выпад дала ему понять, что никому он сейчас не интересен со своими выпадами. «Некие факты» занимали общее воображение больше.
— Насколько я могу судить, все странности начались с этого мужика Фрола Бажова, с неизвестно откуда явившейся ему идеи, что вскоре или, вернее сказать, некогда он убьет нашего милейшего Афанасия Ивановича. Под воздействием этой идеи он явился сюда, инсценировал с помощью некоторых наших друзей что–то вроде медиумического сеанса… Василий Васильевич покраснел, но промолчал.
— Результатом этого спектакля были особого рода сновидения, поразившие все того же Афанасия Ивановича.
— Это был не сон, — сказал дядя Фаня из своего кресла.
— Ну, скажем так, это было не сновидение, а видение, ведь вы, если не ошибаюсь, утверждаете, что всё это видели.
— Утверждаю.
— Сначала был обморок Зои Вечеславовны, — мрачно поправила Настя.
Все поглядели на нее и были весьма поражены ее видом. Губы сжаты, под глазами круги, в глазах непонятно к чему относящаяся скорбь. Она что–то знает, предположили некоторые, но никому неохота была задумываться, ибо хотелось следить за рассуждениями профессора. Его поза и тон обнадеживали.
— Верно, сначала был обморок Зои Вечеславовны, — сказала Зоя Вечеславовна, неожиданно перебивая мужа. — К тому же я должна заметить, что эти три явления связаны между собой.
