Луи де Берньер - Война и причиндалы дона Эммануэля
Нередко случается, что какая-нибудь дамочка-истеричка из зажиточных, воспылав необъяснимой страстью к приходскому священнику, доходит до того, что растопыривается перед ним, предлагая вкусить своих прелестей. Когда это впервые произошло с отцом Гарсиа, он, стараясь быть мягким и отнестись к ситуации с пониманием, сочувственно, однако твердо заявил даме, что подобное невозможно. Но та продолжала домогаться и преследовать его так настойчиво, что вскоре весь город взбудоражился от совершенно необоснованных слухов, будто у священника интрижка. Как-то раз Гарсиа весьма раздраженно и в недвусмысленных выражениях потребовал от дамы оставить его в покое. Та восприняла упреки как женщина, а не как христианка, и в уязвленной гордыне высокомерно поклялась отомстить; она написала епископу, что священник неоднократно пытался ею овладеть – чаще всего в исповедальне и на алтаре.
Тайно прибывшие в город епископские дознаватели наслушались в барах и борделях непристойно-похотливых сплетен об отце Гарсиа, а также бесчисленных сальных анекдотов, где тот выступал главным героем. На допросе церковного суда отец Гарсиа напрасно пытался доказать свою невиновность. Епископ лишил его сана за прелюбодеяние.
Приговор тяжелым грузом лег на душу отца Гарсиа: он прекрасно сознавал, что епископ, осудив невиновного, совершил смертный грех. По ночам Гарсиа изводили кошмары, где епископ, объятый пламенем, корчился в страшной агонии.
Как-то утром, горячо помолившись, Гарсиа решил, что спасет душу епископа, лишившись невинности и совершив то самое преступление, за которое был осужден. В борделе девушка перекрестилась, прежде чем лечь с ним, а когда все закончилось, он отпустил ей грехи. Недалеко от истины предположение, что Гарсиа вошел во вкус прелюбодейства; вполне вероятно, он верил, что если будет грешить как можно чаще, то наверняка спасет душу епископа.
Не спрашивая позволения церкви, Гарсиа продолжил деятельность священнослужителя, став нищим. Он ходил из селения в селение, прося милостыню, утешая страждущих и умирающих, проповедуя и благословляя союзы, что заключались вне брака. День ото дня в нем росли гнев, недоумение и уныние при виде крестьянской бедности, невежества и страданий, и когда его, заподозрив в шпионаже, наконец схватили партизаны, Гарсиа понял, что оказался среди истинных своих братьев.
Гарсиа захватили, когда один партизан увидел, как тот посетил три борделя подряд. Рассудив, что этот человек никакой не священник, а только прикидывается и, следовательно, шпион, Франко привел священника в лагерь, подталкивая стволом «Калашникова».
В то время в отряде верховодил уже второй командир; первый организовал кампанию по сбору средств на революцию, вымогал деньги у всей округи и, набрав приличную сумму, слинял с нею в Испанию. Второй командир сделает то же самое год спустя, но пока, увы, находился на месте и избил священника ногами и ружейным прикладом так, что Гарсиа харкал кровью и был не в силах перекреститься. Его на всю ночь привязали к дереву, но утром он доказал, что и впрямь священник, прочитав всю заупокойную службу и простив командиру вину за проявленную накануне жестокость. Партизаны оказались перед выбором; большинство не желало убивать священника, пускай и распутного, но, с другой стороны, отпускать его тоже нельзя – может донести. Второй командир предложил отрезать Гарсиа язык, чтоб ничего не рассказал, отрубить руки, чтоб ничего не написал, выколоть глаза, чтоб никого не мог узнать, а уж тогда отпустить.
– За Родину еще и не то отдать можно, – важно заявил он.
– В этом нет необходимости, – ответил Гарсиа. – С вашего позволения, я останусь и буду сражаться вместе с вами.
– Ну смотри, тебя пристрелят при малейшем намеке на предательство, – сказал совершенно ошеломленный командир.
– При малейшем намеке на предательство я застрелюсь, – ответил Гарсиа.
– Во дает попяра! – ухмылялись партизаны.
Гарсиа был невысок, но гибок и подвижен, с печальным заячьим лицом. Очень скоро он оброс бородой, загорел, как остальные партизаны, у него появились такие же «гусиные лапки» в уголках глаз оттого, что щурился на солнце. Он так и не расстался с потрепанным церковным одеянием, хотя двигаться в нем тяжело и очень жарко. Доброта Гарсиа, его смелость, мудрые советы и неустанная забота о товарищах со временем снискали ему любовь всего отряда, и даже отпетые безбожники-марксисты его зауважали, особенно услышав, как он читает отрывки из Евангелия, звучавшие прямо цитатами из Энгельса.
Гарсиа принял птенца Федерико под свое крыло; научил его обращаться с оружием, показал, как ставить ловушки на зверей, объяснил, какие ягоды – ядовитые, какие растения – лечебные; в стычках всегда находился рядом и смазывал ему порезы, которые Федерико хотелось считать «ранами». Гарсиа выслушал исповедь мальчика и отпустил ему вину за смерть высокого крестьянина, чьего козленка Федерико пытался подстрелить.
Они вместе стояли на вершине утеса, и Федерико углядел внизу генерала Карло Мария Фуэрте.
– Давай у него оружие отберем, – прошептал Федерико.
Гарсиа в задумчивости подергал себя за бороду.
– Мне кажется, тут что-то не так. У него револьвер, а не винтовка, – сказал он. – Ни один нормальный человек не станет охотиться с револьвером. Давай-ка лучше захватим и человека, и оружие, покажем их Ремедиос. Подозрительно еще, что у него бинокль; насколько мне известно, крестьяне биноклями не пользуются.
Федерико старался не подать виду, насколько его впечатлили рассуждения Гарсиа; тоном равного мальчик прибавил:
– Тут вот что еще, Гарсиа: уж больно у него осел раскормленный для крестьянского. Мне это тоже подозрительно.
Священник про себя улыбнулся и, ткнув пальцем в грудь, дал понять, что спустится первым. Ловко и бесшумно, где скользя, а где перепрыгивая, они спустились по горному склону и спрятались за поворотом в кустах, что росли по сторонам круто уходившей вниз тропинки.
Насвистывая сентиментальную мелодию Хуареса, генерал Карло Мария Фуэрте выехал из-за поворота и нос к носу столкнулся с двумя солидно вооруженными людьми, один из которых был почти мальчик. Генерал так удивился, что только и смог как-то придушенно осведомиться:
– Бандиты?
Приподняв довольно длинный ствол устаревшей винтовки, мальчик гордо ответил:
– Нет. сеньор. Партизаны.
– А-а, – произнес генерал, еще более пораженный этим известием.
– Позвольте узнать, кто вы такой? – спросил Гарсиа. – И что вы здесь делаете? – Он передернул затвор автомата и, потыкав стволом в бинокль и фотоаппарат, прибавил: – Хотелось бы еще узнать о назначении этих приборов.
Генерал решил сказать полуправду, поскольку интуиция подсказывала, что ложь может дорого ему обойтись:
– Я изучаю бабочек и колибри. В настоящий момент исследую колибри. Моя фамилия Фуэрте.
– Ах, колибри, – протянул Гарсиа. – Скажите, знакомо ли вам чудесное произведение Сагрераса под названием «Подражание полету колибри»?
– Разумеется, – ответил Фуэрте. – Мне как-то довелось слушать его в Буэнос-Айресе. Эту пьесу иногда называют просто «Колибри».
– Что за удовольствие встретить культурного человека! – воскликнул Гарсиа. – Мы продолжим дискуссию по дороге на встречу с нашим командиром. Пожалуйста, не вынуждайте меня прибегать к силе.
Федерико древней винтовкой ткнул генерала в поясницу, и они пустились в путь по тропинке безо всяких приключений, не считая частых остановок из-за капризов и упрямства генеральского ослика, которого мальчик вел за повод.
Добравшись в покинутую индейскую деревню, ставшую партизанским лагерем, Гарсиа с генералом успели обсудить венесуэльские вальсы Антонио Лауро, прийти к соглашению, что парагвайский гитарист Агустин Барриос – большой оригинал, которого природа одарила громадными руками, поругать произведения аргентинца Гинастеры, похвалить мексиканца Чавеса и бразильца Вилья-Лобоса.[34] На подходе к лагерю Гарсиа напевал «Мессу скорби», чтобы генерал получил представление о том, что такое настоящее saudade,[35] а изумленный Фуэрте лишь теперь заметил, что изношенная и запачканная одежда его спутника – облачение священника.
Они вошли в лагерь и оказались в толпе словно из ниоткуда появившихся партизан, которым хотелось посмотреть, кого привели; некоторые не прерывали беседы, но слова доносились до генерала, будто через толстое стекло, и он силился поверить, что все это происходит с ним наяву.
Через мгновенье он уже стоял перед Ремедиос, а та внимательно слушала Гарсиа.
– Обыщи его, – приказала она.
Гарсиа повернулся к генералу.
– С вашего позволения, – сказал он, и Фуэрте кивнул.
К несчастью для генерала, по дороге он не сообразил избавиться от офицерского удостоверения и личного медальона, тотчас обнаруженных Гарсиа в нагрудном кармане.
