Йоханнес Зиммель - Господь хранит любящих
Доктор Гюртлер покусал губу, разглядывая ковер у себя под ногами, и хрипло сказал:
— Ни один человек не может жить без веры во что-то.
Я молчал.
— Звучит смешно — да? Когда прагматичный естествоиспытатель вроде меня утверждает нечто подобное?
— Вовсе нет, — смутился я.
— Да знаю я, как это звучит.
Мы стояли друг против друга в гостиной моих золотисто-красных с белым апартаментов и старались не смотреть друг на друга, как если бы он доверительно сообщил мне, что я болен гонореей. Странно, мы смутились оба, подумал я, а он всего лишь констатировал, что каждый человек должен во что-то верить…
«Фиалки, — пели цветочницы внизу, — прекрасные свежие фиалки, пять шиллингов за букетик…»
Я спросил:
— А вы нашли, во что верить, доктор?
Старый врач поднял, словно просыпаясь, голову:
— Хорошо, я скажу вам. Вы — журналист. Может быть, вам будет это интересно. Говорят, что журналисты интересуются всем…
Он тяжело опустился в кресло. Всегда прекрасно одетый, он неизменно производил на меня впечатление респектабельного человека. Его практика, как-то рассказал он мне, была одной из лучших в Вене.
— Хотите что-нибудь выпить? — спросил я.
Он покачал головой:
— Вы знаете Флоридсдорф, господин Голланд?
— Нет.
— Флоридсдорф — это промышленный квартал на севере Вены, — пояснил он. — Там живут исключительно рабочие. Недавно община оборудовала там детскую больницу.
Я сел в глубокое мягкое кресло напротив. Косой луч солнца упал в салон. В нем танцевали пылинки.
— Руководит этой больницей человек по имени Эрлих. Он значительно моложе меня. Доктор Вальтер Эрлих.
Он умолк. Я осторожно спросил:
— Вы нашли того, в кого можно верить?
Он кивнул:
— Вы находите это смехотворным?
— Нет.
— Я… я восхищаюсь им, — сказал мой доктор и, казалось, сам смутился от своих слов. — Я хочу стать таким, как он. По крайней мере, быть похожим на него. Я хочу делать то, что делает он. И думать так, как думает он.
Я поднялся и подошел к панели, на которой стояла бутылка виски. Сифон и ведерко со льдом кельнер Франц поставил рядом. Я налил себе глоток. Я думал о Сибилле, и шрам под сердцем причинял мне боль. Я думал о том, что теперь Сибилла мертва, непоправимо мертва, положена в гроб и погребена глубоко под землей. Я думал о том, что она никогда не вернется и что мои дни в Вене сочтены. Мне было пора уезжать. Мое агентство уже дважды справлялось, как долго я еще намерен оставаться здесь. Я должен был лететь в Бразилию. Они ждали, когда я скажу, что здоров, чтобы послать меня в Бразилию. Но, прежде чем я покину Вену, я должен кое-что решить. Без этого решения невозможно уехать.
Пока я пил, доктор продолжал говорить:
— Он хирург, как и я, господин Голланд. В его больнице, представьте себе, лечатся только дети из бедных семей. Их родители — рабочие. На них нельзя заработать. — Его глаза сияли. — Но вы должны видеть эту больницу, господин Голланд! Это одна из современнейших больниц в городе! — Он все больше возбуждался. — У доктора Эрлиха свой метод. У него ни один ребенок не испытывает страха перед операцией. Все дети смеются и чувствуют себя счастливыми.
Я снова выпил и подумал: «Ах, Сибилла!»
— За день перед операцией, — рассказывал Гюртлер дальше, — доктор Эрлих устраивает для малышки Лизель, или Рут, или для малыша Ганса детский утренник с музыкой, и подарками, и тортом!
— В честь пациента?
— Да, господин Голланд. Пациент — герой дня! Это подчеркивается особо, ведь назавтра ему предстоит операция. Смотрите, какой он храбрый, какой взрослый! Он нисколько не боится! Ни капельки не боится! Наоборот, он знает, что операция поможет ему выздороветь, и поэтому радуется ей!
— И что, метод работает?
— Вы представить себе не можете как, господин Голланд! Я присутствовал на таком празднике одного десятилетнего мальчика, которому надо было ампутировать ногу. Сам он сидел на постели и выдувал на дудке «Все мои утята» и сиял во все лицо. Все бесконечно восхищались им. И только двое малышей расплакались.
— Почему?
— Потому что тоже хотели на следующий день оперироваться. Но это было невозможно. Они должны были еще обождать. И чувствовали себя несчастными.
Мой врач продолжал:
— Доктор Эрлих заботится и о тех детях, которые ушли из больницы. Многие из них живут в ужасных условиях: им приходится спать вместе с родителями, у них нет своей кровати, нет еды. И тогда доктор Эрлих снова забирает их в больницу.
— Здоровых?
— Да. Так сказать, на отдых. В его больнице столько же здоровых детей, сколько больных.
«Примулы! — выкрикивали цветочницы. — Нарциссы и фиалки!»
— И к этому доктору Эрлиху, — сказал я, — вы и уходите.
— Да, господин Голланд.
— А где вы будете жить?
— У него, в больнице.
— И все бросите в городе, даже свою квартиру?
Он кивнул:
— Я познакомился с доктором Эрлихом год назад, на его докладе. Он тогда сказал одну вещь, которую я никогда не забуду.
— И какую же?
— Он сказал: «Добросердечность важнее любви».
Я допил свой стакан и подумал, что должен прийти к какому-то решению. Уже три недели я сидел в Вене и записывал все, что пережил, в надежде передать на бумаге всю правду. Полиция допрашивала меня снова и снова. Я рассказал полицейским, как умерла Сибилла. Но я не сказал им всей правды. Ее я записываю сейчас на этих страницах, настоящую, чистую правду. И когда закончится мое повествование, станет понятно, почему я так делаю…
— Мне будет вас не хватать, — сказал я доктору Гюртлеру, когда мы на прощание пожимали друг другу руку.
— Может быть, вы как-нибудь меня навестите? Мой новый адрес: Донауфердамм, три — два — четыре.
— Вы радуетесь своей новой работе, да?
Его старческие глаза залучились:
— За всю мою жизнь я еще не был так счастлив!
Он ушел. Я снова остался один. И снова сижу у машинки и думаю о Сибилле, только о ней одной, и знаю, что ее больше нет среди людей. Она — только идея, в которую можно верить. Но можно ли, должно ли?
Я не знаю. Я должен писать. У меня осталось не много времени. Они ждут меня во Франкфурте, они хотят отправить меня в Бразилию. Итак, я продолжаю свой рассказ. Я расскажу всю правду. Подлинную правду о смерти Сибиллы Лоредо. Я запишу все, что произошло. Все! Я ничего не утаю, даже ужасный, безумный конец.
2
Спустя день после прибытия в Мюнхен я снова уезжал из города в направлении Зальцбурга. Я сел на скорый поезд, отбывающий в четырнадцать тридцать.
В поезде было душно и немноголюдно. Земля лежала под толстым покровом снега. Яркий до боли в глазах пейзаж мелькал за окном, как пластинка на патефоне. В Баварии светило солнце. Через два часа я должен быть у Эмилио Тренти.
Чтобы не думать о нем неотступно, я начал просматривать газеты, которые купил на вокзале. На Урале, прочитал я, Советы, по информации американцев, произвели взрыв самой большой на сегодняшний момент водородной бомбы. Союз промышленников немецкой тяжелой индустрии в Обращении к федеральному канцлеру указывал на то, что в случае, если в Германии будет заново создаваться оборонная промышленность, следует позаботиться, чтобы оборонщики ни в коем случае не подвергались диффамации, как это было после 1945 года. В Марокко повстанцы снова устроили кровавую резню среди французских поселенцев, жертвами стали сорок пять женщин и детей. Австрийский чемпион по лыжам Тони Сайлер получил очередное приглашение на съемки в фильме. Верховный суд земли Бремен вынес решение: «Всякий, кто подвергался преследованиям со стороны национал-социализма, не имеет основания на возмещение ущерба какого-либо рода, если только преследуемый не достиг на тот момент семидесятилетнего возраста». На 20-м съезде Коммунистической партии Советского Союза в Москве глава самой большой в мире правящей партии, маленький кругленький Никита Хрущев разоблачал мертвого грузина, сына сапожника Иосифа Виссарионовича Джугашвили, прозванного Сталиным, критикуя его, себя самого и развитие страны на протяжении десятилетий, заявляя при этом: «Многие сложные и противоречивые события гражданской войны 1918–1920 годов некоторые историки объясняют якобы предательской деятельностью отдельных партийных руководителей того времени, которые спустя много лет после описываемых событий были несправедливо объявлены врагами народа. Такое искажение истории не имеет ничего общего с марксистским освещением истории». А после первой партии в гольф в своей новой загородной резиденции президент Соединенных Штатов Америки Эйзенхауэр объявил: «Я немного боюсь — не только моих ударов, но и себя самого».
Я опустил газету и стал смотреть на сверкающий зимний день за окном. Я думал о Сибилле. Однажды она сказала: «Все так перепуталось. Эмигранты-евреи возвращаются в Германию немецкими националистами. Проклятые коммунисты открывают радиостанцию, вещающую против Советского Союза. Эсэсовцы становятся католическими шовинистами. Французы почитают немцев. Русские находят общий язык с египтянами. А недавних узников концлагерей приходится разубеждать в том, что Гитлер был великим человеком хотя бы потому, что строил автобаны…»
