Дмитрий Стахов - Ретушер
Справа от меня кто-то тяжело вздохнул: за столиком, за которым вышибала иногда посиживал, изображая из себя администратора, он и сидел.
Руки сложены на груди, ноги вытянуты.
Невидящим взглядом он смотрел прямо на меня.
– Привет, Стас! – сказал я, чисто машинально кладя гильзу в карман.
Вместо ответа он выгнулся всем телом, потом завалился набок, его голова гулко ударилась об пол, он дернулся, замер.
Выпустив из рук фотографию, я подскочил к Стасу, перевернул его тело. Живот моего соседа был буквально нашпигован пулями.
Я огляделся по сторонам и заметил, что ведущая в туалет дверь закрыта неплотно. Я прошел к этой двери: закрыться полностью ей мешала нога лежавшего на полу человека. Я толкнул дверь.
Стены туалета были забрызганы кровью. Лежавший на полу человек был мертв. Я присел перед ним на корточки: в него выпустили целую автоматную очередь, крест-накрест перечеркнув его грудь. Тут я заметил еще одного мертвеца: этот лежал в одной из кабинок, последним движением жизни обхватив унитаз, в его затылке зияла дыра от контрольного выстрела.
«Здесь делать нечего! – подумал я. – Отсюда надо уходить! Как можно скорее!» Но вместо того чтобы броситься к двери на улицу, вошел в зал.
В зале ресторана были повалены столики, на полу лежали убитые и раненые. Один из них, ловя ртом воздух, повернулся на звук моих шагов и посмотрел на меня. Как бы защищаясь, он выставил перед собой перепачканную в крови руку.
Со мной что-то произошло. Я словно окаменел, но потом совладал с собой, прошел мимо раненого, остановился возле стойки бара. У стойки вниз лицом лежал еще один убитый. Под ним расплывалась лужа крови.
Я заметил стоявший на стойке высокий бокал с пивом. В нем медленно оседала пена. Я взял бокал, поднес ко рту, сделал длинный глоток.
Отличное пиво!
Вернув бокал на стойку, я увидел лежащего возле подиума для музыкантов человека в белом костюме. Это и был мой заказчик.
Подхватив фотографию, я подошел, остановился над ним.
Хозяину ресторана хватило только одной пули, попавшей точно в сердце; на контрольный выстрел стрелявшие позволили себе роскошь не тратиться. Подернутыми пеленой глазами он смотрел в потолок, колено правой ноги было согнуто.
После некоторого колебания я прислонил выполненный заказ к его ноге. Даже этой нагрузки нога не выдержала, медленно и неловко опустилась, фотография упала, рама ударилась углом об пол, треснула, развалилась.
Такого абсолютного равнодушия я еще никогда не испытывал. Все внешнее казалось игрушечным, ненастоящим. Вокруг меня лежали куклы. Переступая через них, я вернулся к стойке, взял бокал, оглядывая зал ресторана, допил пиво и только тогда вспомнил про минаевский конверт.
Минаева лежала под одним из столиков, скрутившись в клубочек. Ее слетевшая с левой ноги туфелька, как и гильза, еще хранила тепло. Видимо, ей было очень скучно одной: тот, кто был ею приглашен скрасить тягостное ожидание, лежал рядом, глядя в потолок остекленевшими глазами. Он был, как и Минаева, мертв. На столике стояло ведерко с бутылкой шампанского, от одного из двух бокалов осталась только тонкая ножка, второй, со следами помады Минаевой, был пуст.
Бокал шампанского перед смертью. Роллей, Ролекс, Роллс-Ройс.
Тут в холле ресторана послышался топот чьих-то ног. Я успел только распрямиться: в зал влетело несколько здоровенных мужиков с автоматами.
– Стоять, блядь! Стоять! – заорал мне в лицо один из них, камуфляжный, в маске. Слегка присев, он снизу ударил меня автоматом по скуле.
Падая, я успел услышать, как ударивший меня орет вновь:
– Руки, блядь, руки! Кажется, это он орал мне.
Какие там руки! Я уже проваливался в темноту.
Собственно, – все это было дорогой к ней.
Быть может, это прозвучит высокопарно, с претензией, но меня прямо-таки подмывает сказать: дорогой соблазна и греха. Я знал – она вернется, а значит, мы встретимся. Неважно, в каком обличье, неважно, когда. Знал всегда, даже в тот самый вечер, когда Лиза лежала на сыром речном песке, такая бледная, такая светящаяся.
Оказалось, проткнуть человеческую грудь, добраться острием до сердца значительно легче, чем иногда взять ножом кусок холодного масла из масленки.
Догорающий костер то вспыхивал почти что белым ярким огнем, то затихал, краснел, сжимался. Когда пламя поднималось ввысь, окружающая темнота сгущалась.
Лиза бросилась разнимать дерущихся как раз тогда, когда пламя поднялось. Пламя костра и, с другой стороны, сгустившийся сумрак сделали свое дело: только двое видели, что Лиза напоролась на оказавшийся в моей руке нож.
Один – из местных, тот самый, которому заткнул рот бывший отцовский сослуживец. Другой – мой, с того мгновения бывший, друг. Байбиков. Бай.
Возможно, он говорил на следствии правду.
Даже мне временами кажется: Лиза не напоролась, это я ее ударил. Но не нарочно! Я как раз завладел ножом – маленький был нож, ножик, складной, но лезвие фиксировалось, – рык закипал в горле, я собирался атаковать, я был защитником, я ограждал обиженных от злодеев. Сколько их было там, в темноте, я еще не знал. Быть может, там стояла целая толпа, с колами. Но я был готов сорваться с места и броситься на них, а тут откуда-то сбоку кто-то подскакивает, кричит, пытается схватить меня за руки. Что я должен был делать?
Как бы то ни было, она погибла от моей руки. Она бросилась не спасать меня, а, скорее, остановить. Обезумев от собственной силы, я собирался перерезать всех.
Всю ночь, вернее, все то время в камере, что осталось от ночи, после того как сознание постепенно вернулось ко мне, я думал о ней, о Лизе.
Темно-синие стены, особенно когда в коридоре вспыхивал яркий свет, создавали ощущение темноты у реки. Но по коридору бухали тяжелые башмаки, ставший знакомым голос выводил: «Стоять, блядь! Стоять! Руки, блядь, руки!» – с таким пафосом, словно его обладатель других слов не знал.
Потом свет гас, и все погружалось в темноту.
Из камеры меня выдернули ранним утром, отвели в кабинет, где мне навстречу из-за стола поднялся невысокий лысый человек с ровным гладким лицом. Он указал мне на стул. Я сел. Он же, сверху вниз осмотрев меня, предложил сигарету. Оберегая правую, ушибленную ретивым омоновцем руку, левой я неловко выколупнул сигарету из пачки, вставил ее в разбитые губы.
Он щелкнул зажигалкой, я прикурил. Он сел, неторопливо начал перелистывать бумаги в объемистой папке и поминутно шмыгать носом. Найдя в папке какой-то заинтересовавший его документ, надолго углубился в чтение.
Я поискал взглядом пепельницу, несколько раз стряхнул пепел на пол; вытянув шею, попытался разглядеть, что именно так его заинтересовало. Он посмотрел на меня.
– Ну?!
– Что? – переспросил я.
Он взял папку в руки, откинулся на спинку стула. Под папкой на столе лежали мой паспорт и фотография Минаевой. Что-то заставило меня оглядеться, и я увидел, что еще на одном стуле, наполовину скрутившаяся в трубку, лежит фотография хозяина ресторана и его друзей.
– Я принес заказ, – выговорил я с тяжелым вздохом. – Вошел… Увидел…
– Все? – глядя на меня поверх папки, спросил следователь.
– Все…
– Больше сказать нечего? – Он положил папку на край стола, взял фотографию Минаевой. – Не может быть!
– Это – тоже заказ, – сказал я, указывая сигаретой на фотографию. – Она меня ждала. Мы с ней договаривались.
– Значит, работаешь на воров в законе и на их баб? Они – твои постоянные заказчики?
– Нет, я не работаю на воров в законе. – Я поискал, куда выбросить погасшую сигарету, медленно смял ее пальцами. – Просто часто ходил в этот ресторан. Его хозяин попросил меня…
– Дальше!
– Что – «дальше»?
– Вошел, увидел… Дальше! Победил, что ли?
– Дальше – все. Приехали ваши, навалились…
– Слушай. – Он выдвинул ящик стола, бросил туда фотографию Минаевой, достал из ящика еще чью-то фотографию, которую, вниз лицевой стороной, положил на стол.
– Слушаю, – покорно отозвался я.
Тут лысый, животом задвигая ящик, подался вперед, схватил меня за ворот куртки, притянул к себе.
– Не зли меня! – проговорил он тихо. – Почему не вызвал нас? Почему сразу не ушел? Почему ты там ходил из угла в угол? Зачем положил в карман гильзу? Зачем пил пиво?
– Пиво? – как эхо откликнулся я.
– Пиво! – Он разжал пальцы, я обвалился на стул. – Ты, наверное, думаешь, я совсем дурак? Я же все знаю!
– Нет, я так не думаю! – сказал я, но вид он имел далеко не умного человека. – Я знаю, что вы знаете, но…
– Молчи! Молчи и слушай! – Он поиграл коротковатыми пальцами, словно примериваясь, как бы вновь меня половчее схватить. – Такой бани у нас давно не было. Я это дело, гадом буду, раскручу. Ты – мой свидетель. Я от тебя не отстану. Выдавлю все, что ты знаешь. Лучше говори сам.
Меня распирало любопытство – что за фотография лежала у него на столе?
– Ну?!
– Мне нечего сказать! Нечего!
