Михаил Левитин - Богемная трилогия
«Все одно сплошное бзы-пы-зы. Теперь на рынке не ум, не безумие даже, а просто БЗЫпыЗЫ. Третий том всемирной истории».
Она слушала и смеялась, но почему-то все время оглядывалась — не подслушивает ли отец или соседи, эти неугомонные блюстители нравственности, а она сама слушает или подослана следить за ним, а он читает ей запретные строки, не предполагая, что она способна донести на него? Хорошо, что он читает ей первой, ей, а не своим друзьям, Илье и Кручу, которых он считал самыми талантливыми людьми на свете, а она самыми невыносимыми. Хотя почему первой? Возможно, он прочел им это раньше.
В тот вечер в саду, когда он читал ей всю эту невообразимую чепуху, Наташа окончательно поняла, что вышла замуж не за праздношатающегося атлета, не за тифлисского безработного, а за поэта, который видит мир по-своему. Она не могла так видеть, не могла стать его мозгом, зрачком, сердцем, а это значит, что он уйдет, обязательно уйдет, исчезнет, провалится в какую-то грандиозную яму вымысла, а они останутся вдвоем с Танькой даже без возможности предположить, где его искать, куда он делся. Она слушала трактат о сплошном неприличии, и ей стыдно было, что столько времени она отобрала у него зря, он должен был писать, а она позволяла ему искать возможности заработка. Да, конечно, сама она не сумела бы прокормить семью, но есть Миша в Америке, есть папа, и, в конце концов, всегда можно одолжить. Вот Миша Калашников, солидный человек архитектор, он влюблен в нее, можно попросить у него большую сумму.
Одалживать ей еще не приходилось, у Миши Калашникова тем более, но она отнеслась к этой идее сейчас как к какой-то великой возможности.
Она слушала трактат и думала, что такое мог бы сочинить какой-нибудь беглый монах или Рембрандт, но и он бы не читал это безобразие жене, а скорее веселой Хендрике, своей кухарке и подруге.
Значит, Игорь оказывал ей доверие, читая то, что мужья читают кухаркам?
Ее радовала нелепость этой мысли, она уже давно была озадачена его рассказом, что Даная на картине — не портрет жены художника Саскии, а только часть того, что было Рембрандту в этой жизни дорого. Сначала нарисовал одну жену, но, когда умерла, оставил на картине только ее голову, а тело написал этой самой Хендрике. Так он остался честным перед обеими. О, этот смешной мир, изумительной красоты, где травы изумрудны, росы великолепны, вымысел чист.
А Франсуаза настоятельно требовала, чтобы Наташа приобрела себе меховой палантин, ей подарили в Токио такой же палантин неугомонные поклонники. Если же в России палантин трудно достать, хотя странно, почему трудно, — Сибирь все-таки, тогда обратиться к брату в Америку, если же и он не сумеет: пусть хотя бы пришлет меховое боа и обязательно элегантной формы. Мех должен быть только настоящий: крот — маленькие квадратные темно-коричневые шкурки, затем — соболь, котик, серебристый песец, шиншиля. Нужно было посоветоваться с Игорем, Наташа объяснит ему, что боа всегда можно продать, если дела пойдут у них еще хуже и денег совсем не будет. Это очень выгодно — иметь меха, их всегда можно продать. Она ему понравится в шиншилях. Ему же необходимы рубашки, хотя бы две пары, это очень неплохо: две пары рубашек, а еще — подштанники, носки, носовые платки. Она хотела спросить у Игоря: ничего, что ей меховое боа, а ему только две рубашки?
В двадцать седьмом он помирил ее в Петрограде с мамой. Оказывается, он уже давно готовил эту встречу. С того самого дня, как приехал в Петроград работать и зашел к ней представиться. Мама встретила его настороженно, ждала упреков, никаких упреков не последовало, и вскоре она его полюбила.
— Хороший, — сказала она дочери после того, как наобнимались и наплакались. — Но спектаклей я его не принимаю, ты знаешь, я консерватор.
— Так ли, мамочка?
— Я, несомненно, консерватор и не люблю, когда мне морочат в театре голову.
Игорь хохотал. А что? Все правильно, он действительно морочит людям голову, как это еще назвать?
Как возник театр в его жизни, было ли это в Тифлисе или раньше, она не помнила. Наверное, как и все остальное, забава, случайность, но почему-то не лопнул, как другие затеи, а остался. Был театр для себя, для них с Таней, был театр как заработок, Миниатюр, но о театре как о профессии с ней он никогда не говорил. И потому к театру она его немножечко ревновала, будто его уводили от нее в темноту или в другую комнату, а дверь запирали, нет, страшнее будто она проснулась, а его рядом нет.
В тот приезд она посмотрела спектакль «Фокстрот», что-то из жизни шпаны, где все двигались в ритме фокстрота, хотя музыка не звучала долго и зазвучала только один раз и в тот момент, когда ждать ее зрителю стало уже невмоготу. На сцене ели, как ее муж, когда хотел шокировать окружающих, прямо из тарелки руками, жадно урча и нахваливая съеденное, ходили, как он, вобрав голову в плечи, не вынимая из карманов рук, дрались, как он, широко и вдохновенно, вообще все делали, как он, но история-то была из жизни урок, при чем здесь ее муж?
Наташе хотелось плакать, она не понимала таких превращений, он же просто притворяется, неужели они принимают его за шпану?
Игоря нельзя было отпускать так надолго одного в Петроград, театр его подменил. Персонажи матерились. Игорь и в Тифлисе любил щегольнуть нецензурными выражениями, но делал это одними звуками, людям казалось, что послышалось. Даже ее щепетильный отец не возмущался.
— Ты знаешь, как я отношусь к брани, но следует признать, что твой муж умеет это делать артистично.
А здесь ругались при всех, публично, при чем здесь Игорь?
— Это просто такая жизнь, — объяснили в фойе.
Ах, ну какая же это жизнь, какая жизнь? Ей нечего было сказать ему, а тут еще эта ночь с Эмилией и Володей, когда она сделала вид, что ничего не поняла, хотя на самом деле сразу поняла все. Куда бежать? Они крутились вокруг нее в каком-то ведьмовском танце, а она смотрела только на Игоря, хотя ей было трудно на него смотреть, так он был спокоен, но не на них же, не на них! Эмилия была талантлива, она поняла это на спектакле, ей легко давались все эти Игоревы выдумки, она родилась в стихии его игры, а она была забавницей, лучшей забавницей, чем те, кто окружал его в Тифлисе, она была родной сестрой его забав, да, да, родной сестрой, что могла сделать Наташа, что должна была сделать, если эта другая его жизнь была для нее непостижимой? Игоря нужно было спасать, никогда больше она его не оставит. А потом, пораженная мыслью, догадалась, что это не они, а он кружится вокруг нее и дразнит, дразнит. Только зачем понадобилось ее дразнить? Разве она не была готова для него на все?
— Я ничего не понимаю, — повторяла она в поезде, возвращаясь в Тифлис. — Совсем, совсем ничего не понимаю.
А когда вернулась и не увидела на станции торжественной фигуры отца с цветами в полной парадной форме, так он обычно встречал ее, а вместо него — множество его сослуживцев, среди которых печальная Таня, все поняла и заплакала. Отец умер на пороге детской, может быть, искал ее, Наташу, может быть, хотел что-то сказать Тане, но схватился за сердце и тут же при Тане умер. Им обеим многое эти дни пришлось потерять.
Она лежала в детской и вспоминала, что отец страшно не любил их поздних с Игорем возвращений, долго не мог заснуть после, и они договаривались с маленькой Таней, что она откроет по условленному сигналу окно и родители через окно влезут в комнату.
В каком восторге была девочка от этих родительских возвращений, они шалили, они были на равных, тайна троих, сговор, самые счастливые минуты жизни. Она никогда ничего не могла изменить в трудной его жизни, только любить, она хотела попробовать все, что так ему нравилось, но не всегда могла, а если даже и пробовала, то свое отношение скрывала.
Она шла по скользкому льду на высоких каблучках и все скользила, не могла удержаться, а он подхватывал ее, подхватывал, пока не упал сам, увлекая за собой, и они лежали рядом до тех пор, пока их одежду не прихватил ко льду морозец. Когда это было, было ли?
Он был самой ненадежной опорой на свете, но единственной для нее, она знала, что обстоятельства к нему несправедливы, правду о нем знала и держалась за эту правду.
Когда в России произошел весь этот ужас, она думала, что настал конец света и надо бежать, бежать, Игорь сделал свою безумную вылазку в Константинополь, вернулся.
— Все абсолютно одинаково, — сказал он. — Это история, попробуем в Москве.
А дальше совпало что-то с его темпераментом, с тем, чего хотели и искали многие, он как бы влился в уже готовую, для него отлитую форму существования и даже оказался в центре этого существования, как сейчас в Петрограде, и был замечен теми, кто смотрел на мир, как он, и все было бы замечательно, если бы это для него действительно было самым важным.
Но самым важным было что-то другое, она не понимала — что, иногда ей казалось, что его ничто не держит на этом свете, мало того — никогда не держало, он родился как бы одновременно с жизнью, но не в ней самой, средой его обитания было что-то другое, незнакомое Наташе. А может, и не родился, может, жизнь вот уже сколько лет принимает у его матери, уже успевшей умереть, роды и все никак не может принять. Кто же тогда родился на самом деле?
