Милорад Павич - Хазарский словарь (мужская версия)
— Знаешь ли ты, сколько ротовых отверстий у евреев? — спросила его мать в тот день, пока он ел. — Наверное, не знаешь… Об этом писал кто-то, кого я недавно читала, кажется д-р Сук. Это было в то время, когда он занимался диффузией библейских понятий в степях Евразии, Основываясь на исследованиях, которые он проводил еще в 1959 году на месте раскопок в Челареве, на Дунае, он установил, что там находилось поселение совершенно незнакомой нам популяции, гораздо более примитивной и в антропологическом отношении более старой, чем авары. Он считает, что это захоронение хазар, которые пришли с Черного моря сюда, на Дунай, еще в VIII веке. Теперь уже поздно, но ты мне напомни завтра, когда придешь на день рождения Джельсомины, я тебе прочитаю потрясающие страницы, где он об этом пишет. Исключительно интересно…
С этим обещанием д-р Сук проснулся и нашел во рту ключ.
Когда он вышел на улицу, полдень уже разболелся вовсю, какая-то световая чума разъедала солнечное сияние, оспы и нарывы из воздуха распространялись по небу и лопались в настоящей эпидемии, которая охватила и облака, так что они гнили и разлагались, все медленнее двигаясь в вышине.
У недели начались месячные, а ее воскресенье воняло уже заранее и пускало ветры, как выздоравливающий калека. А там, на дне чесоточного горизонта, голубели растраченные дни Сука, маленькие и здоровехонькие издали, лишенные календарных имен, они столпились в одно стадо, которое весело удалялось, свободное от него и его забот, оставляя за собой облако пыли…
Один из мальчиков, игравших на улице — а игра их заключалась в том, что они менялись штанами, — остановился у киоска, где д-р Сук покупал газеты, и обмочил одну его штанину. Д— р Сук обернулся с видом человека, который вечером заметил, что целый день у него была расстегнута ширинка, но тут совершенно незнакомый мужчина со всей силы влепил ему пощечину. Было холодно, и д-р Сук через пощечину ощутил, что рука ударившего была теплой, и это показалось ему, несмотря на боль, даже немного приятным. Он повернулся к дерзкому типу, готовый объясниться, но в этот момент почувствовал, что его штанина, совершенно мокрая, прилипла к ноге. Тут его ударил второй человек, который ждал сдачу за газеты. Тогда д-р Сук, ровным счетом ничего не поняв в происходящем, кроме того, что вторая пощечина пахла чесноком, решил, что лучше ему удалиться. Да, нельзя было терять времени, так как вокруг него уже собрались прохожие, удары сыпались градом, как что-то само собой разумеющееся, и д-р Сук чувствовал, что у некоторых из окружавших руки были холодными, что теперь было даже приятно, потому что ему стало жарко. Во всей этой неразберихе он отметил одно утешающее обстоятельство, хотя времени для осмысления у него не было, ведь между двумя ударами много не подумаешь. Он успел заметить, что тумаки (от некоторых из них несло потом) гнали его в направлении от церкви Святого Марка к площади, то есть туда, куда он и сам намеревался идти, а именно прямо к лавке, где он имел в виду сделать покупку. И он отдался во власть ударов, приближавших его к цели.
Тут он оказался возле одной ограды, за которой никогда ничего не было видно или слышно. Оттого, что сейчас он был вынужден бежать под градом неослабевающих ударов, зазоры между прутьями ограды слились в его глазах, и он впервые увидел (хотя много раз проходил здесь и раньше), что за оградой стоит дом, а в окне этого дома юноша играет на скрипке. Он заметил даже пюпитр с нотами и в то же мгновение узнал концерт Бруха для скрипки с оркестром, хотя не слышал ни звука, несмотря на то что окно было открыто, а юноша усердно играл. Изумленный, шатаясь под градом ударов, д-р Сук влетел наконец в лавку (собственно, ради этого он и вышел утром из дома) и с облегчением захлопнул за собой дверь. Было тихо, как в банке с огурцами, и только воняло кукурузой. В лавке было пусто, а в одном углу, в шапке, как в гнезде, сидела курица. Она посмотрела на д-ра Сука одним глазом, оценивая, нельзя ли получить от него какой-нибудь еды. Потом повернулась другим глазом и рассмотрела все, что нельзя переварить. Задумалась на мгновение, и наконец д-р Сук возник в ее сознании полностью, вновь составленный из перевариваемых и неперевариваемых частей, так что в конце концов ей стало ясно, с кем она имеет дело. О том, как события развивались дальше, пусть расскажет он сам.
Рассказ про яйцо и смычок
Стоя в приятной прохладе, я чувствовал легкость, говорил он. Скрипки перекликались, и из их тихих вздохов можно было сложить целый полонез, так же как составляют шахматную партию. Только немного изменить звуки и их последовательность. Наконец вышел венгр, хозяин музыкальной лавки. Глаза у него цвета сыворотки. Весь красный, как будто вот-вот яйцо снесет, выпяченный подбородок похож на маленький живот с пупком посредине. Он вынул карманную пепельницу, стряхнул пепел, аккуратно защелкнул ее и спросил, не ошибся ли я дверью. Меховщик рядом. Все время заходят сюда по ошибке. Я спросил, нет ли у него маленькой скрипки для маленькой госпожи или, может быть, небольшой виолончели, если они не очень дороги.
Венгр повернулся и хотел вернуться туда, откуда пришел и откуда доносился запах паприкаша. В этот момент курица в шапке приподнялась и кудахтаньем обратила его внимание на только что снесенное яйцо. Венгр осторожно взял яйцо и положил в ящик, предварительно что-то написав на нем. Это дата — 2 октября 1982 года, причем я с удивлением понял, что наступит она только через несколько месяцев.
— Зачем вам скрипка или виолончель? — спросил он, оглядываясь на меня в дверях, ведущих из лавки в его комнату: — Есть пластинки, радио, телевидение. А скрипка… Вы знаете, что это такое — скрипка? Отсюда и до Субботицы все вспахать, засеять и сжать, и так каждый год, — вот что значит приручить маленькую скрипку вот этим, господин! — И он показал смычок, который висел у него на поясе, подобно сабле. Он вытащил его и натянул волос пальцами, охваченными вокруг ногтей перстнями, как бы для того, чтобы ногти не отвалились. — Кому это нужно? — спросил он и собрался уйти. — Купите что-нибудь другое, купите ей мопед или собаку.
Я продолжал упорно стоять в лавке, растерявшись перед такой решительностью, хотя она была выражена нерешительной, нетвердой речью, похожей на сытную, но невкусную пищу. Венгр, в сущности, достаточно хорошо владел моим языком, однако в конце каждой фразы он добавлял, словно пирожное на десерт, какое-то совершенно непонятное мне венгерское слово. Так сделал он и сейчас, советуя мне:
— Идите, господин, поищите другого счастья для своей маленькой девочки. Это счастье для нее будет слишком трудным. И слишком запоздалым. Запоздалым, — повторил он из облака паприкаша. — Сколько ей? — спросил вдруг он деловито.
И тут же исчез, однако было слышно, что он переодевается и готовится выйти. Я назвал ему возраст Джельсомины Мохоровичич. Семь. При этом слове он вздрогнул, будто к нему прикоснулись волшебной палочкой. Перевел его про себя на венгерский — очевидно, считать он может только на своем языке, — и какой-то странный запах расползся по комнате. Это был запах черешни, и я понял, что он связан с изменением его настроения. Венгр поднес ко рту что-то стеклянное, похожее на курительную трубку, из которой он потягивал черешневую водку. Пройдя через лавку, как будто случайно наступил мне на ногу, достал маленькую детскую виолончель и протянул ее мне, по-прежнему стоя на моей ноге и тем самым показывая, как у него тесно. Я прикинулся, что, так же как венгр, просто валяю дурака. Но он делал это за мой счет, а я — себе в убыток.
— Возьмите эту, — сказал он, — дерево старее нас с вами, вместе взятых. И лак хорош… Впрочем, послушайте!
И провел пальцем по струнам. Виолончель издала четырехголосый звук, и он освободил мою ногу; аккорд, кажется, принес облегчение всем на свете.
— Заметили? — спросил он. — В каждой струне слышны все остальные. Но для того, чтобы это уловить, нужно слушать четыре разные вещи одновременно, а мы ленивы для этого. Слышите? Или не слышите? Четыреста пятьдесят тысяч, — перевел он цену с венгерского. От этой суммы я вздрогнул как от удара. Он будто в карман мне заглянул. Ровно столько у меня и было. Это уже давно приготовлено для Джельсомины. Конечно, не такая уж особенная сумма, знаю, но я и ее-то едва скопил за три года. Обрадованный, я сказал, что беру.
— Как это берете? — спросил меня венгр укоризненно и покачал головой. — Э-э, господин мой, разве так покупают музыкальный инструмент? Неужели вы не попробуете сыграть?
Я смущенно поискал взглядом что-нибудь, на что можно сесть, кроме той самой шапки, в которой сидела курица, как будто действительно собрался играть.
— Не знаете, как сесть без стула? — спросил он меня— Утка и на воде сидит, а вы на суше не знаете как?
Не знаете? — И с презрением взял маленькую виолончель, поднял ее и положил на плечо, как скрипку.
