Марина Юденич - Ящик Пандоры
Потом задули ветры перемен, которые проникли в большинство, если не во все дома огромной империи, и чаще всего на мощных крыльях своих несли они перемены отнюдь не самые радостные: ветры были пронзительно холодны. Однако Софушку с дедушкой не очень задело и это всеимперское похолодание. Оборонный завод, на котором работал Николай Дмитриевич, действительно лихорадило, как при сильном недуге, менялись хозяева, закрывались цеха, тысячи людей оказывались на улице, но именно в тот момент, когда пожилой конструктор безропотно пополнил их скорбные ряды, только что окончившая институт Софушка была принята на работу в один из самых солидных российских банков. Должность, предложенная ей для начала, была более чем скромной в иерархическом строе финансового гиганта, но и она обеспечила скромную семью ежемесячной суммой, на порядок превышающей зарплату деда на заводе.
Так жили они до этой поздней слякотной осени, Но и она своими затяжными моросящими дождями, перемежающимися с мелким, мокрым, таким же серым и холодным, как дождь, но уже совсем ледяным снегом, унылыми длинными вечерами и поздними бледно-серыми рассветами не очень-то портила тихий, ласковый уют их большой, не забитой, но заполненной милыми сердцу памятными вещами и вещицами, теплой, обжитой квартиры со своим, не поддающимся описанию словами, неповторимым запахом, который всегда обретает жилье, кода в нем долго живет одна и та же семья.
Этим утром, проводив Софушку на работу (завтрак он теперь снова, как и в ее раннем детстве, готовил им обоим сам), Николай Дмитриевич, убирая посуду, поглядывал в окно и все более убеждался, что выходить на улицу ему сегодня не хочется как никогда. Ничего привлекательного там, на фоне серого, размытого мелким дождем и оттого какого-то зыбкого пейзажа, не наблюдалось. И в который уже раз Николай Дмитриевич, поначалу остро переживавший свое вынужденное сидение дома, порадовался нынешней пенсионной свободе. Продуктов в холодильнике было предостаточно, и он решил поначалу продумать сегодняшний ужин и, возможно, кое-что к нему заранее приготовить (ужинать вдвоем с внучкой он обожал), а потом спокойно почитать давно уж начатую книгу, удобно устроившись на своем любимом диване. Именно в этот момент в дверь позвонили. Николай Дмитриевич поспешил в прихожую скорее но инерции: никаких срочных визитов не ожидалось, телеграмм теперь практически не носили — все новости, в том числе и самые страшные, сообщали по телефону, так что звонок в дверь был наверняка самого мирного и неспешного толка: соседка могла заглянуть с какой-нибудь просьбой, добросовестный почтальон — занести квитанцию, которую решил не доверять почтовому ящику. Однако некоторую тревогу Николай Дмитриевич все же ощутил и даже насмешливо подумал: «Трусоватое все же существо — человек, чуть что не по расписанию — сразу уж и поджилки трясутся…»
— Кто там? — дружелюбно поинтересовался он — глазка в их двери отродясь не было: жена страдала катарактой, видела очень плохо, и глазок ее только раздражал, напоминая о недуге.
— Скажите, это ваша внучка работает в банке? — поинтересовался из-за двери чей-то запыхавшийся, взволнованный голос.
Тревога Николая Дмитриевича мгновенно превратилась в отчаянный страх, захлестнувший его целиком ледяной, липкой, удушливой волной. В памяти вдруг зазвучал почти такой же, и даже чем-то похожий на этот, молодой взволнованный голос в телефонной трубке, сообщивший много лет назад о катастрофе, унесшей жизни сына и невестки…
— Софушка? Да, да, конечно, она работает в банке… — Пальцы Николая Дмитриевича плохо подчинялись ему, и незамысловатый дверной замок открылся не сразу. — Софушка? Что? Что с ней случилось?..
Труп Николая Дмитриевича нашла уже после обеда соседка, которой вдруг почудилось, что дверь в соседнюю квартиру слегка приоткрыта. Она толкнула ее посильнее и… едва не лишилась чувств… Тело старика лежало посреди широкого коридора, совсем рядом с дверью, и все страшные увечья, нанесенные ему, открылись несчастной женщине сразу.
Позже судебно-медицинский эксперт насчитает на трупе одиннадцать колото-резаных ран, кроме того, широким, «от уха к уху», разрезом у старика было перерезано горло, но и этого показалось мало неизвестному палачу-садисту: оба глаза у жертвы были выколоты тем же острым колющим предметом, которым наносил он свои удары. Впрочем, ничего этого Николай Дмитриевич, к счастью своему, не почувствовал. По заключению того же эксперта, предварительно он был оглушен сильным ударом по голове и, вероятнее всего, так и не пришел после этого удара в себя. В левой руке трупа обнаружена была явно вложенная в нее уже после смерти записка.
«Смерть новым хозяевам жизни! Акакий Акакиевич», — написано было на ней крупным ровным почерком совершенно спокойного и уверенного в себе человека.
Прошло около недели. Подгорный звонил Ванде почти каждый день, докладывая о том, как ведет себя Танька, где бывает, что говорит и в каком пребывает настроении. Похоже было, что супруги вдруг и как-то незаметно поменялись местами: теперь Подгорный внимательно наблюдал за Танькой, а возможно, что «орлы» из его службы безопасности приглядывали за ней вполне профессионально. Впрочем, это вряд ли: Подгорный был несколько озадачен тем, что в Танькином расписании, в которое он, очевидно, все-таки сунул нос, как бы выпадает несколько часов в день, а то и весь день целиком. Иными словами, где она находится в это время и чем занимается. Подгорному было непонятно, и это приводило его в состояние сильного нервного возбуждения с изрядной примесью страха.
Ванду ситуация начинала даже забавлять:
— Слушай, а может, она просто завела себе любовника и твои интрижки ей теперь глубоко безразличны? Шали, родной, наверстывай упущенное: много ли тебе той жизни осталось?
— А как же Иришка? — ныл Подгорный.
— Только не изображай безутешную скорбь, Ромео хренов. Не выставил бы девчонку за дверь ни свет ни заря, осталась бы жива и здорова. Может быть, даже счастлива, хотя с тобой это вряд ли возможно. И кстати, как движется следствие?
— Господи, как будто ты не знаешь, как оно у нас всегда движется — медленно и явно в сторону полного «зависания».
— Надо стимулировать профессиональную активность сотрудников.
— Учи ученого! Уж как стимулируем… Ну нет у них ничего больше того, что стало известно сразу, — по пятому разу всех жильцов дома допросили…
— Да, ситуация… — Ванде жуть как не хотелось ввязываться в зыбкую и вязкую трясину взаимоотношений Подгорного с Танькой, и уж тем более — оказывать той какую-либо помощь, если она, конечно, в ней действительно нуждалась. Слава Богу, клятвы Гиппократа психологи не дают и иногда могут себе позволить роскошь выбора пациента. Со дня убийства прошло уже некоторое время, и память все реже демонстрировала Ванде прочно засевшую в ней картинку-занозу: медленно, как в кино, расползающийся черный пластик пакета и — рука, белая, ухоженная женская рука с оранжевым лаком на ногтях, под цвет трикотажной кофточки. И ленное благодушие, отлично укладывающееся в короткое, по-кошачьи протяжное «неохота», все более отдаляло ее от мысли действительно подключиться и помочь несчастному Подгорному, да и просто попытаться докопаться до истины. Нет, поздняя слякотная осень и холодные туманные рассветы не располагают к интенсивному творческому труду: неохота ей было, и все тут!
Однако судьбой, видимо, было запланировано самое непосредственное участие Ванды Василевской в череде кровавых, но более пугающих своей необъяснимостью событий, которыми она собиралась омрачить эту и без того мерзкую осень очень большому количеству народа. Подождав некоторое время и не обнаружив у Ванды ни малейшего желания добровольно включиться в сложный, до крайности запутанный процесс, она решила напомнить строптивой о себе, причем самым решительным и радикальным образом.
«Желающего судьба ведет, нежелающего — тащит», — предупреждали древние, но кто же о них теперь помнит!
Конечно же, все снова началось с телефонного звонка, на сей раз вечернего. Ванда только что переступила порог дома после двух лекций в университете и одной очень тяжелой консультации, потому единственным желанием ее было немедленно погрузиться в горячую ванну, а прямо оттуда — в постель.
Но зазвонил телефон.
Конечно же, это звонил Подгорный, состояние которого несколько напугало Ванду, ибо было не просто удрученным, как обычно, но откровенно паническим.
— Это она! — вопил Подгорный, нимало не заботясь о том, какое и на кого он производит впечатление, а судя по шуму в трубке, он звонил из людного места. — Это она, теперь точно! Приезжай немедленно, машина за тобой уже вышла! Все, что мы с тобой навыдумывали, — чушь собачья и отменяется. Давай быстро!
