Иван Колпаков - Мы проиграли
Переигрывать некогда. На то, что можно переиграть, вообще рассчитывать нельзя. Мой отец, например, полагал, что попыток – невероятное множество, будет та, которая закончится удачей. Но именно это бесконечное тыканье в reset и замучило его, истерзало. Никаких перезагрузок. Взболтать, но не перемешивать. Сохранять, но не перемалывать. Не лететь, но расти ввысь.
112.Ситуация в стране сейчас такая, что Россию не видно не только из Москвы, но и из любого другого города. Хуже, чем в Советском Союзе – и это несмотря на развитие связи, несмотря на инфраструктуру, с которой все-таки становится все лучше и лучше, несмотря на то, что дешевеют билеты на самолеты. Люди повсеместно смотрят одни и те же программы по телевизору, читают одни и те же газеты, журналы и книги, слушают одну и ту же музыку, но не хватает чего-то важного, какого-то особого ингредиента, чтобы стало ясно – она, да, Россия. Люди (если избегать постного «общества», непременно «расслоившегося») поделились на замкнутые корпорации, все вокруг живут двойной жизнью. Одна жизнь – в этой вот корпорации, кружке, тайном обществе (им в крайнем, узком случае может быть семья), другая – в России. И очевидная, показная, ежедневная, будничная жизнь в России вроде как – сон, тогда как жизнь потаенная, тщательно скрываемая – искомая явь. Причем это двойственное восприятие действительности, столь развитое среди поздней советской интеллигенции, теперь распространяется все сильнее.
Хорошо это или плохо, но, в отличие от прежних времен, сейчас еще больше людей, не включенных в тайные общества, но при этом воспринимающих реальность как сон; им живется особенно неуютно.
113.Последние события такие: поехал в Москву на один день, пришлось задержаться на три. Отбывал в состоянии тупой усталости, вернулся в состоянии, которое еще хуже, чем тупая усталость, но как охарактеризовать – не знаю. В Москве льют дожди, несколько раз промок, потому что оставил зонтик дома. Временной континуум окончательно расползся, как открытая книга под дождем: страницы хоть и переворачиваются, но рвутся, что написано – не разобрать. Хочется отправиться в кругосветное путешествие, взяв с собой мало денег, и заблудиться в иностранной глуши, то есть хочется многократно усугубить нынешнюю шалтайболтайность. А может быть, наоборот – пространственный лабиринт много проще, чем лабиринт временной.
Жизнь в Перми вышла на очередной безрадостный виток. Местное лагерное прошлое все отчетливее, выразительнее витает в воздухе, исторический контекст подталкивает к пошлым смысловым пунктирам. Известно все наперед и даже внутри прожито – как отсюда уехать, как сюда вернуться, что случится в перерыве. Заранее ноет под ложечкой детская, кровная топография, сердце превентивно бьется по возвращении. Все эти отъезды, приезды – словно детская игра «Менеджер», смысл которой – двигаться по кругу, зарабатывая и тратя деньги. Трафарет событий такой прозрачный, что хочется, от бессилия и злости, шутить: мол, «в Перми даже земля пружинит под ногами», «в Перми можно зайти в любой киоск (по-местному – «киосок»), и тебе в долг дадут столько, сколько тебе надо», «в Перми водой из Камы можно человека оживить».
Проснуться бы, очнуться бы, а то я становлюсь похожим на свои записи.
114.Старит нас не будущее, а прошлое.
115.Летел обратно в самолете, рядом сидели два пермских бизнесмена. У одного – рыжее расплывчатое лицо, какое бывает на неудачных фотографиях, снятых в сбитой фокусировке, у другого – небритая, мрачная, грубовато сработанная харя с бутафорски задумчивой морщиной поперек невысокого лба. Нечуждые, однако, модным тенденциям, оба они, изрядно выпив виски, принялись обсуждать литературу, что и отвлекло меня от «Ремесла» Довлатова, которое я силился одолеть за один перелет (и одолел-таки).
Глядя как раз на бесстыжего Довлатова в моих руках, рыжий обратился к задумчивому:
– Я тут книгу решил прочитать.
– Какую?
– А хорошую. Не помню, как называется.
– «Духлесс», что ли?
– Нет, нормальную, блядь, книгу. С философскими размышлениями, с мыслями. Только забыл, как называется. Кто-то мне недавно советовал.
Помолчали. Задумчивый, казалось, задумался еще сильнее. Рыжий выпил еще виски. Наконец, задумчивый весьма громко спросил у соседа:
– А чем тебе Минаев-то не нравится?
– Да понимаешь, тут вот я интервью с этим, блядь, как его… ебаном… Гришковцом прочитал. Вот у него репортер спрашивает: вы раньше, мол, говорили, что Минаев – не писатель, а вы писатель. С какого, мол, хуя? А Гришковец говорит: Минаев пишет книги, чтобы в основном о себе рассказать. А важна сама книга, ну как – мысль, творчество важно. Философия. Вот. А Минаев написал книгу и начал думать, что писатель, и писать стал больше и хуже.
Задумчивый потер нос.
– А по-моему, оба они – говно.
116.Сейчас бы работать в полную силу – в Перми, наконец-то, закончилось сонное царство. Куда ни посмотри – повсюду тема, фактура, сюжет. Вот прокуроры в синих мундирах, с густо посыпанными перхотью золотистыми погонами, точно сошедшие с карикатур XIX века, тащат под белы рученьки проворовавшегося губернатора, а тот лишь качает огромной своей печальной лысоватой головой. Вслед за ним волочат брыкающихся, как чертят, чиновничков помельче, с вострыми носами и бегающими глазками.
Вот другая картина: город – северная столица уральской Пармы – пегие, холмистые Березники; из-за холмов, из-за линий электропередач уже слышен лай и вой несуществующих собак. Город полон жителей, они ожидают прихода лангольеров, и никому не выбраться – некуда бежать.
* * *Я кажусь себе очнувшимся посреди ночи, с трудом соображающим, что тут вообще происходит. Причем я удивлен не столько тому, что происходит (хотя есть, чему удивляться), сколько тому, что я вообще здесь нахожусь. Мое удивление дошло до естественного максимума на прошлой неделе, когда я, не в силах скрыть собственных чувств, так и сказал в камеру, во время записи своей телерубрики: «Что, черт возьми, происходит в этом городе?» И прикрикнул на режиссера, заставив его оставить эту реплику в окончательном монтаже, как бы надеясь легализовать собственное нежелание вписываться в происходящее, ненавязчиво примирить его с реальностью. Это неприятное, колющее чувство: я будто слышу, как в ночи громко говорят за стенкой соседи, но не хочу прислушиваться и желаю, чтобы они замолчали. В этой пустоте – слишком гулкое эхо. А я – такой отвлеченный… как художественный образ.
Силой умеет пользоваться тот, кто знает ее границы. А границы ее – бессилие.
117.Талант – это чудо. Попытки заработать на этом таланте – каторга.
118.Мама рассказывала, что в детстве мечтала выйти замуж за моряка, и только за моряка. Взмечталось ей об этом после многочисленных поездок на море – врачи прописывали отдых на побережье, чтобы бороться с бесконечными ее ангинами и простудами. В перерывах между визитами на русский юг мама с родителями ходила в круизы на теплоходе. Дед обязательно знакомился с капитаном, резался с ним в шахматы, а маму водили смотреть «машину». Когда ей было три года (в 1959-м), они вообще путешествовали на колесном пароходе (как в «Жестоком романсе»), который назывался, вроде бы, «Полыванов», и делал этот пароход по воде характерные «шлеп-шлеп-шлеп». А «машина», крутившая громоздкое колесо, занимала огромное пространство в трюме, что потрясло маму до глубины души. Вместе с пароходом, с севера на юг, спускалась длинная, бесконечная вереница плотов, чернеющих от воды по неровным, подгнивающим краям. Сплавщики, деревенские лоцманы в лаптях, не слезая с плотов, в густеющем брусничном закатном свете разжигали костры, от которых на ветру дыма получалось больше, чем огня и тепла, и пели грустные песни. Маленькая курносая мама, мама с косичками, в детских коричневых колготках и белом чепчике, юбкеколокольчике, декорированной фартучком, стояла на палубе, вздыхала, глядела на всю эту красоту и думала, что когда вырастет – выйдет за стройного, сильного молодого мужчину в бескозырке, фланельке, черных широких штанах. Но не за речника, а только за моряка.
Ее любимая песня в детстве – «Черное море мое» из фильма «Матрос с «Кометы» (слова Матусовского, музыка Фельцмана):
Тот, кто рожден был у моря,
Тот полюбил навсегда
Белые мачты на рейде,
В дымке морской города, (тут мама настаивает,
что в оригинале – «хижин морских города»)
Свет маяка над волною,
Южных ночей забытье,
Самое синее в мире
Черное море мое,
Черное море мое!
«И в итоге ты вышла за речника», – говорю я. – «Да». – «Ну, не расстраивайся. Речник – это эконом-версия моряка».
