Дидье Ковелер - Мой настоящий отец
Жан-Пьер Рюден — один из последних здравствующих и поныне свидетелей еще одной истории. Он получил на фронте немало ранений и еще больше наград, был в свое время самым крупным книготорговцем Ниццы. Ты всегда представлял его как шурина от первого брака. Сейчас Жан-Пьеру восемьдесят шесть.
Я знал, что в послевоенные годы вы вдвоем устраивали поразительные шуточные представления и всегда при полном аншлаге. Например, вы прочли курс лекций в большом отеле в центре Ниццы, на которые собирался весь город. Тема одной из них звучала так: «Как капиталисты разоряют изобретателей». Надев парики, наклеив усы и бородки, вы представлялись жертвами мультинациональных корпораций и чиновников.
Ты изображал барона Рене фон Мейленмейстера, автора революционного изобретения — счетчика потерянного времени для приемной Брюссельского суда. Бельгийское правительство поспешило перепродать счетчик всем европейским странам, а тебе с этих сделок ничего не перепало.
Твой друг выступал в роли биолога Жана-Пьера Дика Девятого — воспитанника детского дома, усыновленного 9-й колониальной пехотной дивизией, который провел всю войну в Луизиане, где запустил программу «Дойки белых женщин». Он сравнил материнское молоко женщин разных рас и выяснил, что у негритянок его меньше и оно не так богато кальцием, как у их белых сестер. Биолог учредил добровольное общество, призванное доить белых женщин с гиперлактацией, чтобы кормить излишками голодающих младенцев из черных кварталов. К несчастью, швейцарская продовольственная компания перехватила инициативу и перевербовала сотрудников, так что теперь грудное молоко используется исключительно в производстве молочного шоколада, а Жану-Пьеру осталось лишь оплакивать свое изобретение.
Вещая с трибуны, вы так отчаянно боролись с одолевавшим вас смехом, что едва не плакали, заряжая весельем зрителей. Всех присутствующих просили подписать петицию — они делали это с большой охотой, хоть и понимали, что их разыгрывают, — чтобы ты в конце года получил причитающуюся тебе компенсацию и чтобы на использование грудного молока в швейцарской кондитерской промышленности был наложен запрет. Король Бодуэн и шоколадный консорциум были крайне удивлены, получив эту петицию. Вот почему, дорогой доктор Плон, я вырос таким фантазером.
Одну деталь Жан-Пьер Рюден упомянул вскользь: оказывается, по твоей настоятельной просьбе, вы давали представления в отеле «Скриб». Именно там, где несколькими месяцами раньше тебя держали в тюрьме и угрожали расстрелять без суда и следствия.
Думаю, когда наступил мир, ты решил обеззаразить это зловещее место силой юмора.
Я убрал голубую тетрадь в толстую папку с пометкой «Рене», где лежат твои письма, рисунки, факсы ко дню рождения, результаты твоих последних анализов и сообщения о кончине: «Нис-Матен» поместила даже два некролога, по-разному написав твою фамилию. Такая посмертная шуточка совершенно в твоем стиле: ты словно захотел развеселить тех, кто тебя оплакивал.
Я убрал в толстую папку с пометкой «Рене» голубую тетрадь, но она меня не отпускает. Будит среди ночи, напоминает, что я должен под конец рассказать еще кое-что и завершить повествование, а я пытаюсь увильнуть, чтобы не вспоминать один тяжелый эпизод из моего детства. Но тетрадь протестует. А тетрадь — это ты.
Поэтому я снова ее открываю.
В тот день, когда Гортензии исполнилось восемьдесят, она объявила, что больше не сделает ни шага и умрет в своем вольтеровском кресле. Целыми днями она читала, раскладывала пасьянсы, слушала «ковелартон». Ты с пятнадцати лет неустанно трудился, мастеря этот самый крохотный в мире детекторный радиоприемник и надеясь запатентовать его. К несчастью, твоя мечта так и осталась нереализованной — не хватило денег.
Неделя проходила за неделей, а твоя бабушка все больше времени проводила с приемником возле уха, слушая новости, радиопостановки, модные песенки, и одновременно читала газету от первой до последней строчки. Однажды ты заметил, что она держит ее вверх ногами. Сколько времени Гортензия скрывала свою слепоту? Все последние годы ее жизни вы с матерью по молчаливому уговору разыгрывали комедию — если и помогали ей за едой, то украдкой, показывали фотографии, от которых она приходила в восторг, интересовались ее мнением по любому поводу
— Как тебе мое новое платье, мама? — с тревогой в голосе спрашивала Сюзанна, вертясь перед Гортензией.
— Не такая уж я дура, но все равно спасибо, — за неделю до смерти огорошила тебя Гортензия. — Не говори матери, что я знаю, что она знает, что я притворяюсь.
И унесла в могилу свой секрет Полишинеля. То была последняя уловка женщины, которая преодолела все невзгоды, делая вид, что они просто не существуют.
Похоронив мать, Сюзанна не обрела свободы, а предалась скорби по матери и мужу. Но тебя она щадила, и за это ты любил ее еще сильнее.
— Думаешь, если бы стал моряком, ты был бы счастливей? — робко спрашивала она, глядя, как ты корпишь над очередной тяжбой.
Конечно, нет, отвечал ты. И был очень убедителен. Ты унаследовал от Гортензии великий талант хранить в себе все сожаления, трудности и страдания.
— Ты будешь счастлив, да, милый? — заклинала она со слезами на глазах.
Так Сюзанна вырвала у тебя второе и последнее обещание в жизни. Убив в зародыше твою мечту о морском просторе, теперь она хотела видеть тебя счастливым. Ты сдержал слово. Вопреки всему. Я тому свидетель.
В 1969 году ты воскрес к жизни благодаря новенькому тазобедренному суставу и жалел лишь о том, что Сюзанны уже не было на свете. Я прочел об этом в голубой тетради. Ты очень надеялся, что твое возрождение навсегда прогонит терзавших ее демонов.
У меня остались смутные, но яркие воспоминания о бабушке, которую я знал очень недолго. Ночуя у нее, я превращал квартиру в огромный полигон и разыгрывал воздушные бои и морские сражения. Она поощряла меня так весело и вдохновенно, что мама, приводя меня на улицу Бюффа, слегка терялась.
— Не беспокойтесь, Поль, мальчику ведь нужно поиграть. Бегите, все будет хорошо!
В спальне Сюзанны стояла огромная кровать с медными спинками, я накрывал простыней швабру, и получалась «Святая Мария», шхуна Христофора Колумба, на которой он открыл Америку. Прежде чем «подняться на борт», я притаскивал с кухни кастрюли, сковородки, тарелки, ножи, вилки, ложки и электрический вентилятор, без него бури было не устроить. Когда море стихало, Сюзанна садилась в шлюпку — старое кресло Гортензии на колесиках — и делала вид, что гребет, а пятками отталкивалась от пола и кричала:
— Эй, на корабле! Разрешите нам подняться на борт!
Я позволял, и она швартовалась к «Святой Марии» и выгружала продовольствие, все что я любил: провансальскую пиццу, пирог с ревенем, горячий шоколад. Иногда она заставала на борту эпидемию желтой лихорадки или тифа, искала меня среди погибших матросов и принималась лечить лакричными леденцами. Я притворялся умирающим, пачкал белье черной пеной изо рта, но Сюзанна не роптала, даже если абордажные крючья пиратов и циклоны приводили простыни в полную негодность.
— Ничего страшного, — улыбалась она, успокаивая перепуганную маму. — Он должен открыть Америку.
Возможно, естественность и задор, с которыми эта серьезная величественная дама участвовала в играх внука, были свидетельством жившего в ней безумия. Не знаю. Один-единственный раз я видел, как Сюзанна вышла из себя, как ее покинула суровая и кроткая сдержанность, помогавшая ей всегда держать спину прямо. Один-единственный раз я почувствовал в ней протест, ярость и ненависть. Один-единственный раз в ней пробудилась властная натура Гортензии, разорвав пелену загадочной улыбки, за которой клокотало родовое безумие.
Был как раз мой день рождения — мне исполнилось семь. Она спросила, что мне подарить, и я захотел покрасоваться:
— Книгу.
Первым мне в голову пришло название приключенческого романа «Черные одежды»:[22] я смотрел его экранизацию по телевизору у другой моей бабушки. И вот мы отправились в поход, в конец улицы Бюффа. Сюзанна бодро толкнула дверь книжного магазина, и мы увидели маленького человечка с хитрым личиком, который торчал в центре темного, загроможденного сверх всякой меры зала. Эта жалкая лавчонка не имела ничего общего с огромным светлым магазином Жана-Пьера Рюдена, которого я, подражая тебе, называл сводным дядей от первого брака. Он дарил мне настоящие, «взрослые» шедевры, а я выпендривался и делал вид, что читаю их.
Услышав название, книжник вскипел от негодования:
— Но это же не книга! Не литература! Не позволяйте проклятому телевидению влиять на мальчика! Все нынешние детишки таковы. Нет-нет, малыш, сейчас я покажу тебе, что такое настоящая книга.
И тут я увидел, как моя бабушка меняется на глазах: она прерывисто задышала, ее лицо окаменело, взгляд застыл. Она двинулась на хозяина магазина, схватила его за воротник, оторвала от пола и принялась бить спиной о стеллажи.
