Александр Проханов - Кочующая роза
Быков выводили по красным, освещенным зарею снегам. Вытягивали их на шестах, зацепив крюками за ноздревые стальные кольца. Быки шли, упираясь, словно катились на маленьких твердых колесах, тряся кудрявыми треугольными лбами, роняя слюну, кроваво вращая белками.
Огромное морозно-красное небо накрывало ферму. И Андрей Миронович, стоя под зарей, чувствовал, что она, заря, едина для всех них, живущих под ней. Думающих, страдающих, чувствующих. И для Анюты, зябко, в облаке розового пара стоящей, опершись на вилы. И для скотника Федора, налегавшего на гудящий шест, волокущего быка на кольце. И для доярок, вышедших взглянуть на быков. И для двух парней-пограничников, отдыхающих в этот час в маленькой, щедро натопленной казарме.
Андрей Миронович все это видел и знал.
Быки шли, переполненные жаром и силой. И казалось, брызги ее летят на снега, прожигая их до трав и цветов.
глава девятая
Рефрижератор, наполненный морожеными говяжьими тушами, вспыхивая в лучах прожектора зеркальной рубкой, палубными надстройками и радарами, оттолкнул белым тяжелым бортом ночной Благовещенск, мягко взревел машинами, колыхнув на волне отражение зеленой, горевшей в вышине звезды, и лег всей грудью на Амур. Мощно пошел, выдавливая из-под днища темную воду, распахивая ее до самых берегов. Нагонял в протоки волну, и там невидимые кувшинки качались на этой волне, кричали лягушки, распевали в сырых кустах ночные птицы.
Я лежал в каюте, чувствуя спиной рокотание железа, тугое движение реки. За перегородкой, в соседней каюте, спала Людмила.
И на грани яви и сна я улавливал сложное движение всего. Ход корабля. Течение Амура. Вращение земли. Полет ее по орбите. И еще иное, огромное, захватывающее землю движение. Я, засыпая, несся по сверкающей, необъятной спирали.
Я проснулся на рассвете и вышел на палубу. Высоко разлетались розовые облака. Корабельный нос раскалывал льдисто-хрустальную воду, сыпал на две стороны шумящие яркие вороха. За кормой убегали голубые волокна.
Радуясь огромности вод и небес, чувствуя холод и свежесть, я стоял на железной палубе. И китайская деревня проплывала мимо, легко просматриваясь через деревья соломенными серыми крышами, окутанная солнечным туманом. Я ухватился за поручни, потянувшись к ней через борт, стараясь приблизиться. Через пространство реки ловил запах холодного дыма, скотины, людских дворов. Видны были кучи сухого навоза, осколки стекла в лопухах, кипящие чугуны на огне.
Из фанзы вышел старик. Я едва различал его смуглое лицо, белые волосы. Он стал у плетня, щурясь на реку и на корабль. Дым коромыслом выгибался над крышей, окутывал высокое дерево.
Китайская деревня закрывалась зелеными купами. Лишь белел, исчезая, легкий дымок.
В стремнине, у борта, качался обломок дерева. Куличок, длинноносый и серый, стоял на бревне, упираясь тонкими ножками. Стучащая махина корабля проходила мимо него. Я свесился к куличку, остро ощутив птичью жизнь среди холода вод. Хрупкое, горячее тельце.
И, глядя на речную малую птицу на середине Амура, я вспомнил школьного учителя, умершего много лет назад. Его косоворотку, смуглую, костлявую руку, ухватившую край стола. Его книги в закладках.
Я вспомнил теперь об учителе, испытав к нему через много лет горячую благодарность. За то, что вложил в меня через слово свое и душу способность видеть и чувствовать, нести в себе этот бесконечный, наполненный мир, принимая его с любовью.
Я перешел к другому борту. Русская деревня выводила свои посады на берег в блеске широких стекол. У забора стоял грузовик, дожидаясь, когда хозяин, наспех проглотив свой завтрак, скрипнет калиткой, кинет на пружинное сиденье свое поджарое тело, ударит по стартеру. Помчится от берега к красной силосной башне, а потом к ферме, где доят коров, и к далекому клину пашни, где крутятся, вспахивая плугами, гусеничные тракторы и черные птицы опускаются в борозду.
Навстречу шла китайская самоходка с углем, широко расставив железные, прокопченные борта. Я вдруг подумал: проревела бы она сейчас гулко над водами! И рефрижератор бы наш, оглушив, отозвался приветным гудком.
Я смотрел, как мнут воду борта самоходки. И думал о тех, на барже: кто их лишил языка, погрузил в немоту, ослепил?
Я оглянулся, будто почувствовал… Она шла ко мне по палубе в своем синем, ветром развеваемом платье.
— Просыпаюсь сейчас, вся каюта в солнечной ряби. Где я, что я? А в окошко глянула — господи! Ширь-то какая, Амур-то какой!
— А я думал: как вы там спите, за тонкой стенкой?
— А я думала: о чем вы там думаете под этот перестук и под этот всплеск волн?
— Пел матросские песни.
— А сейчас ко мне матрос заходил. Приглашал чай пить. Все позавтракали, мы последние.
Мы пили чай из нашего медного чайника. Мазали маслом хлеб. Повариха, жена судового механика, заглядывала к нам, раскрасневшаяся у своих электрических плит, на которых стряпала блинчики.
— Мой-то больно блинчики любит! — говорила она, потная и блестящая, взглядывая с любопытством на нас. — А вы блинчики любите?..
После завтрака мы снова вышли на палубу. Прошли на самый нос, где, свернутые, лежали канаты. Пахло водой и железом.
Далеко, на мелководье, темнела лодка рыбаков. Они бросали сети, тончайшую цепочку поплавков. Лодка ходила ходуном. Я представлял, как пахнет она дегтем и рыбой, как хлюпает ячея и зыбко колышется днище под ногами. И она смотрела. И брови ее золотисто вздрагивали, словно готовы были вспорхнуть и улететь. А глаза были в ярких, мгновенно гаснущих точках, в которых крутились вода, облака, берега, далекая лодка.
— Я проснулась сегодня и думала. Этим во мне силам растущим, этим негаданным, бог весть откуда берущимся силам счастливым, им ведь тоже наступит конец? Ведь чем-то они должны завершиться? Может быть, чудом каким-то?
— Вы о молодости своей?
— И о ней…
Зелеными воронками крутилась вода. За коваными ржавыми бивнями якоря взлетали радуги, водопады.
— Я ведь, в сущности, так мало знаю о вас, — сказал я. — Расскажите о себе что-нибудь.
— А мне кажется, я вам все время рассказываю. Не было у меня ничего особенного. Был у нас дом деревянный, маленький домик на окраине Иркутска. И свой огород. А у забора поленница осиновых дров. Их привозили ранней весной, еще по снегу. А за лето они рассыхались, поленница кривилась, и дрова начинали сыпаться. И сейчас еще помню их сухой звон и запах.
Я старался вникнуть в каждое ее слово, в каждый звук голоса. Мне все было важно. И было жаль тех лет, что она жила без меня. Я старался представить ее девочкой и тот полынный уголок у забора…
Она продолжала:
— В деревне, где у тети гостила, ехала однажды на велосипеде по проселку, по пыльным, сухим колеям. Вечер был, солнце низко уже над полем. А за горой деревня. И вдруг в деревне заиграла гармошка, а с дороги, из-под моих колес, взлетела какая-то птица, бесшумная, серебристая, то ли сойка, то ли кедровка. И села на сук. И что-то случилось. Все поле вдруг стало прозрачно от низких лучей, а в меня какие-то силы ударили от небес, от дороги и сделали невесомой, счастливой и зоркой. Я на веки веков запомнила и это поле, и птицу, прижавшуюся к суку, и себя в белом платье на велосипеде. Это вошло в меня и осталось. И только теперь я знаю, какое всему этому имя. Наверное, это любовь?..
глава десятая (из красной тетради). Златоверхий град
Секретарь горкома Николай Антонович Никифоров созвал их на совещание и, стоя у окна, ждал, когда все рассядутся. Глядел, как мутно и тускло в далеких сырых разливах, на острове, белеют цилиндры нефтехранилища, как внизу, на бетонке, ревут самосвалы. Окна в кабинете дрожали. Краны порта качали железными шеями в мутной завесе дождя.
Люди входили в его кабинет, пропахшие бензином и сыростью, серьезные, напряженные и угрюмые. Никифоров пожимал их холодные, мокрые от дождя руки, усаживал. И когда все собрались, оказал:
— Я вас собрал, оторвав от дел, ибо положение создается серьезное. Паводок, понаделавший бед весной, теперь отзывается потерей общего ритма, упущенным временем, разрывом в работе объектов. Пока не поздно, нам необходимо экстренно устранить разрывы, снова наладить стыковку объектов. Ибо, если возникнет брешь, а она готова возникнуть, в эту брешь потекут миллионы. Поэтому я хочу вас выслушать и понять вместе с вами, как расстроился сложный, с таким трудом достигнутый нами ритм, как нам снова его обрести.
Никифоров оглядывал их, сосредоточенных, краснолицых, будто ошпаренных этими дождями, ветрами, этими топями и хлюпающими небесами. И думал: вот они, его кадры, те, на кого должен он уповать, опираться, кто принял на себя этот город и несет, подставляя плечо каждый в своем месте, принимая страшное давление паводков, плывущих грунтов, парного бетона, изнашиваясь в этой работе.
