Олег Ермаков - Холст
Комментатор орет. Жрецы и старейшины на центральной трибуне в перьях кецаля, с золотыми серьгами покуривают трубки, слуги обмахивают их веерами, позванивая колокольчиками.
Стадион взвыл, голос комментатора сорвался, старик задохнулся, зашелся в кашле.
Охлопков встал, подошел к окну, оперся о подоконник. Сад был еще завален снегом. Но зима на самом деле издыхала. По календарю.
У индейцев времена года: сезон звезды (какой?), сезон льда, сезон дождя, сезон цветов.
Архитектура майя была каменным календарем. Красочные рисованные книги – кодексы – на оленьих шкурах, смелые цвета, сочетания в духе фовистов – диких в Париже.
История вселенной в солнцах: первым было Солнце Ночи… В одном из храмов был сад с каменными деревьями, со стеблями и початками маиса из золота, в центре – каменный фонтан, вода течет по желобам из серебра, среди маиса стадо: золотые овцы, ягнята, золотые пастухи. И над всем возвышается столб для привязывания солнца, кровавого солнца: на склоне горы на заре в дар ему закалывали мальчика и резали говорящих попугаев. Эти боги и богини были большими любителями человеческих жертв. Божество смерти – бабочка с остробритвенными крыльями. Тогда как у других это – безобиднейшее создание, воплощение души.
Но не пора ли с ней познакомиться? Почему бы нет. Хотя Ирма и просила его оставаться здесь. Но ведь это уже просто смешно. Хозяйка видела его. Со спины.
Он заправил рубашку в брюки, причесался. Но Раиса Дмитриевна уже ушла, оставив у стула грязные лужицы растаявшего снега.
По бледному лицу Ирмы расплывались алые кляксы.
Она смахнула крошки со стола.
– Взяла деньги, – сказала она.
– …Видела?
Она кивнула.
– Я хотел с ней познакомиться.
– Ни к чему.
– Так что же она сказала?
– Ничего… такого. Но тебе лучше пока не приходить. По-моему, она что-то предпримет. У нее такой был вид. Таинственно-решительный.
Охлопков пришел уже через день. Ирма сказала, что и хозяйка сегодня была, вынюхивала, говорила о свободе нравов и что правильно жмут, хотя ей это и не совсем понятно, разумнее все-таки разобраться, отчего это так происходит? ну вот, почему там какие-нибудь сотрудницы какого-нибудь Гидропроекта в рабочее время бегают по магазинам? наверное, не только оттого, что такие разгильдяйки, а просто хотят до вечерних очередей что-то купить, достать?
– Хм, а она разумная тетка, – заметил Охлопков.
– Да, – кивнула Ирма. – Поняла, что и меня можно прижать. В общем, ссылаясь на дороговизну и на то, что скоро демобилизуется сын, она повышает плату. Может, таким образом выселяет меня. Прямо сказать не хочет. Боится, что скоро с проверками начнут ходить по домам. Так что я тебя прошу…
– Ладно. Но… я хочу успеть закончить яблони, пока снег не растаял.
– Ну… рисуй. И… я сама тебе позвоню.
(Три акварели сада с обмазанными на зиму глиной яблонями сохранились. А старый дом, яблони ушли под землю, под фундамент коттеджа “нового русского” глинчанина.)
Охлопков ждал, она не звонила. По ночам он зарисовывал сквозь стекло фойе фонари, силуэты домов, темные скульптуры деревьев, хватался за телефон, если раздавался звонок, – но это был в лучшем случае Зимборов.
Он так быстро привык – а точнее, так и не привык к ней, к ее голосу, запаху рыжих волос, нежному телу.
Она не звонила, и Охлопков позвонил сам в почтовое отделение, хотя
Ирма и просила его никогда туда не звонить. Женский голос ответил, что такая у них не работает. Нет, но она же работала? временно? – спросил он. Женщина помолчала и ответила: да, но уже нет, не работает. Ему вдруг показалось, что – так и должно быть. Тут угадывалась какая-то несгибаемая логика. И трамвай скользил не по рельсам, а по линии – по некой линии, о которой толковал Минковский.
Почему-то этот трамвай казался менее настоящим, нежели тот, из сна.
И неизвестно было, куда он прибудет на этот раз.
Трамвай проплутал по туманным холодным улицам с тающими снегами, и на остановке перед мостом он сошел. Банный ручей пах мылом. Из-за оград лаяли собаки, на тополях граяли вороны. Он открыл калитку, спустился к крыльцу, поскользнувшись, схватился за подоконник, посмотрел в окно.
В кухне он увидел нечто необычное.
Разноцветные полотнища.
Коробки.
Стол, заставленный посудой.
В замешательстве он смотрел в окно. Потом потянул за ручку – дверь была открыта. Вошел. Из комнаты доносились чьи-то голоса. Стол был накрыт. Пахло картошкой, салатами. Это пеленки, догадался Охлопков, глядя на разноцветные тряпки. Он стащил шапку. В комнате раздался плач. Охлопков прислушался. Вдруг в кухню вышла молодая черноволосая женщина, увидев Охлопкова, она запахнула халат на полной белой груди, немного смущенно и приветливо улыбнулась.
– Владика еще нет, – сказала она. – Сейчас обоз подтянется. Брат,
Владик, его двоюродный брат, наверное, кто-то еще из ваших… Все уже готово, картошка, боюсь, остынет, придется разогревать. – Она замолчала, прислушиваясь, покачала головой. – Вот, капризничаем.
Господи, мой придурок хочет назвать его Феликсом. В честь деда. Хотя деда звали Гаврилой. Вообрази.
Охлопков ошарашенно слушал ее. Она вновь улыбнулась, показывая крупные белые зубы. Ее черные глаза, полные нежности, сияли.
– Обалдеть?
Охлопков машинально кивнул. Он буквально кожей ощущал льющееся нечто от этой молодой женщины. И чувствовал исходящий от нее запах молока.
В ней было что-то от коров и девушек Шагала. Казалось, еще немного – и она приподнимется естественно и чуть-чуть неуклюже над полом. Она хотела объяснить Охлопкову загадку имен, но из комнаты ее окликнули:
“Таня!” – и, схватив какую-то бутылочку, она ушла.
Охлопков с удовольствием подумал, что она еще вернется и они немного поговорят, пока все не выяснится… Он услышал, что к дому подъехала машина. Захлопали дверцы. Раздались веселые голоса. В окно Охлопков увидел милиционера с сумками, длинноволосого усатого парня, за ними шел еще кто-то.
– Здоров, – сказал милиционер, протягивая Охлопкову покрасневшую от увесистых сумок ладонь.
За ним с Охлопковым поздоровался длинноволосый усатый, его глаза пьяно синели. В кухню вошли еще двое. Никто не поинтересовался, что тут делает Охлопков. Все шумно начали раздеваться, радостно поглядывая на стол.
– Чего не раздеваешься? замерз? Сейчас согреешься, – сказал длинноволосый, доставая из холодильника бутылки.
– Тихо! кажется, наследник деда Гаврилы чем-то недоволен! – воскликнул скуластый сержант.
– Наследник Влада, – поправил его курчавый черноглазый парень, чем-то схожий с той молодой женщиной. Ну да, у него были такие же глаза, только поменьше.
– Он наследник славы, – сказал длинноволосый, расставляя бутылки.
Или Славы, Охлопков не понял.
– Вот именно! – подхватил сержант. – А я что говорю? Будет боец.
Невидимого фронта.
Кудрявый усмехнулся. Сержант зло и весело хлопнул его по плечу:
– Вот увидишь!
Длинноволосый откинул русую челку, радостно оглядел всех:
– За стол, братцы.
– Подожди, где Таня? – спросил кудрявый.
– Танька! Анька! – крикнул длинноволосый.
– Тш! – шикнул кудрявый. – Малец только успокоился.
– Пусть привыкает! – гаркнул сержант.
Вышла белобрысая девушка с косами.
– Ну чего вы орете?
– Сестренка, – сказал длинноволосый, – не ругайся, дай я тебя обниму. Садись с нами. Где Танька?
– Дайте ей опомниться.
– Ну!.. ну ладно, мы же… но мы начнем.
– Уже с утра начали.
– Ну… ну а как? такое событие. Где магнитофон?
– Вот уж нет! – отрезала девушка. – Не хватало этих дурацких…
– Аркадий Северный дурацкий? Вилли Токарев?.. Что б ты понимала, сестренка!
Девушка увидела Охлопкова. Он топтался у двери в полупальто, вертел шапку.
– Познакомь хотя бы с друзьями, – сказала она.
– Да ты всех знаешь.
– Нет, не всех.
Длинноволосый удивленно оглянулся. И тоже увидел Охлопкова.
– А-а?..
Охлопков объяснил, в чем дело.
– Соседка? Гм. Где соседка? – спросил длинноволосый.
Девушка пожала плечами.
– Так вы к Ирме? Она куда-то пошла.
– Спроси у Таньки.
– Та-а-нь!
– К кому бы он ни пришел – к столу! – воскликнул длинноволосый.
Сержант подступил к нему, взял из рук шапку, предложил снять пальто.
Охлопков уступил, присел.
– За железное здоровье Феликса! – гаркнул сержант, когда появилась улыбающаяся черноволосая женщина.
Зазвенели рюмки. Охлопков выпил водки.
– Еще неизвестно, – сказала молодая женщина.
– Все давно известно! – отрезал длинноволосый папаша.
– За Гаврилу Петровича! – провозгласил второй тост сержант.
Выпили.
Охлопков спросил у молодой матери, беспокойно поводившей глазами в сторону комнаты и прислушивающейся, не знает ли она, где Ирма. Она взглянула на него, наморщила слегка лоб, как бы силясь вспомнить, кто такой этот незнакомец в сером свитере, с курчавой светлой бородкой и какая-то Ирма, и Охлопков с хмельной ясностью внезапно увидел все со стороны, сам себе показался мелким, никчемным бездельником, много рассуждающим о ерунде и упускающим что-то главное. Для молодой матери они ничего не значили и едва ли вообще существовали. Небольшая плоть, завернутая в пеленки, исторгнутая ею в муках недавно и уже жившая по-своему, внесшая свой ритм сна и бодрствования, питания, заслоняла все и всех; вообще она смотрела как будто в перевернутый бинокль, удаляющий и умаляющий все и всех, и ее слух был настроен на определенную частоту, и отправления маленького тельца казались ей серьезней любых происшествий; она была как будто в облаке, и весь мир проплывал у нее под ногами. Все-таки она припомнила, что, кажется, соседка уехала, то есть нет, собралась уезжать, но еще не уехала, а поехала, возможно, за билетом… “Ее вещи там?” – спросила она у девушки. “Да”, – ответила та. Видимо, лицо Охлопкова приняло определенное и красноречивое выражение, так что девушка взглянула на него с любопытством, а в огромно-блестящих глазах матери промелькнуло что-то, словно бы в них сгустились кристаллики – и тут же исчезли, растаяли в горячем блеске, в темной волне беспокойства: из комнаты донеслись какие-то невнятные звуки, и она встала и ушла. Охлопков тоже засобирался.
