Ион Деген - Иммануил Великовский
Время неслось очень быстро. Сезоны сменяли друг друга почему-то значительно чаще, чем раньше. Девочки, которые, казалось, совсем недавно голышом бегали на горе Кармель, которые только-только пошли в школу в Тель-Авиве и буквально вчера затевали возню на палубе парохода в Лимасольском порту, сегодня — чуть ли не барышни. Шуламит уже учится на физико-математическом факультете Колумбийского университета. Рут заканчивает школу. Шуламит унаследовала тягу поколений Великовских к иудаизму. Несмотря на тяжелую программу физико-математического факультета, она занималась еще в Еврейской теологической семинарии.
Время — вот истинная ценность, самая верная, устойчивая и непреходящая валюта.
18. ТРУДНО НАУЧИТЬ СТАРОГО ПСА НОВЫМ ТРЮКАМ
До экзамена оставалось всего два дня. Поэтому с раннего утра Шуламит засела за учебники. Отец тихо подошел, посмотрел на длинный лист с рядами уравнений, положил свою большую руку на ее голову и спросил:
— Не успеваешь?
— Почти.
— А ты отдохни, поиграй в теннис. Ведь сегодня — суббота.
— У меня и так времени в обрез.
— Ничего, доченька. Уверяю тебя: успеешь! Соблюдение субботы — одна из десяти заповедей. И у меня времени в обрез. По логике вещей — даже меньше, чем у тебя.
Но я в субботу все-таки не работаю. Поиграй, доченька, отдохни. Завтра со свежими силами ты не только наверстаешь, но даже окажешься в выигрыше. Поверь мне, суббота — это одно из великих благ, которые наш народ дал человечеству.
Задумайся над значением субботы. Во времена расцвета рабовладельчества — день отдыха всему живому, даже скоту! Какой глубокий смысл в этом акте — в даровании субботы. И уж если ты соблюдаешь девять заповедей, даже почитаешь своих родителей, — Великовский хитро улыбнулся, — то почему бы тебе не соблюсти и десятую заповедь?
— Папа, но ведь ты же не ортодоксальный еврей?
— Нет, доченька, я просто еврей. Верующий.
— Верующий? Почему же ты пишешь в своей книге, что чудеса, происшедшие с нашим народом, вовсе не чудеса, а явления природы?
— Доченька, я ученый. Я описываю объективные явления, а не даю им теологическую оценку. Но я вовсе не отрицаю чудес. Разве это не чудо, что описываемые мною катаклизмы произошли именно в нужный момент? Я знаю, что произошло. Но мне, увы, не дано знать, почему это произошло…
Шуламит было над чем задуматься. Общение с отцом всегда давало пищу для размышлений.
Ранней весной 1943 года Великовский послал Пфейферу еще две главы своей книги — «Рас-Шамра» и главу о эль-амарнских письмах. В мире были не больше пяти-шести ученых, знающих этот предмет на уровне Роберта Пфейфера. Поэтому критика выдающегося историка, блестящего знатока Библии, была очень важна Великовскому.
Если Пфейфер не найдет ошибок в его работе, значит реконструкция истории древнего мира верна. Великовский видел, что главы его книги восхищают этого большого ученого. Но и только! Пфейфер не был убежден в бесспорности выводов, к которым пришел Иммануил, ему трудно было отказаться от концепции, которой придерживался в течение долгой жизни в науке. 17 апреля 1943 года Пфейфер написал Великовскому, что присланные главы, как и предыдущие, потрясли его.
«Как и всегда, — писал Пфейфер, — я был пленен вашей неслыханной идентификацией и датированием, восхищен вашим невероятным мастерством. Боюсь, однако, что есть доля истины в старой поговорке: „Трудно научить старого пса новым трюкам“. Я могу только повторить слова царя Агриппы, сказанные им апостолу Павлу: „Ты меня почти убедил…“».
Великовский несказанно обрадовался этим словам Пфейфера. Если он почти убедил его, значит тяжелый трехлетний труд получил признание. Он-то не сомневался в правильности своей хронологии. Но кто лучше психоаналитика знает, как трудно человеку быть не субъективным. А любой ученый — всего лишь человек…
У американской поговорки «время — деньги» оказался еще один смысл. Великовские планировали пробыть в Америке восемь месяцев. Их сбережений могло хватить на два года очень скромной жизни, если окажется, что для завершения работы необходимо остаться на этот срок. Прошло четыре года после их отъезда из Тель-Авива. Планы полностью изменились. За эти годы Великовский один выполнил работу, которая могла бы с избытком загрузить коллектив солидной кафедры, а то и целого института. Но денег на даже скромную жизнь эта работа не приносила.
Бог знает, каким образом Элишеве удалось растянуть имевшиеся в семье сбережения на все эти годы. Жили они, буквально отказывая себе во всем. Взрослые донашивали вещи, привезенные с собой. Значительно труднее было с девочками. Они быстро вырастали из своей одежды. Но одеждой, естественно, не ограничивались расходы на детей. Великовский был вынужден понемногу работать как психотерапевт. Количество пациентов он ограничил до минимума, дающего очень скромный заработок — для жизни на грани бедности.
В 1944 году Великовский завершил первую книгу — «Века в хаосе» и послал рукопись в университетское издательство. В течение четырнадцати месяцев решался вопрос о публикации. Сотрудники издательства очень хотели увидеть изданной эту книгу. Но рецензенты-историки, которые придерживались устоявшихся теорий, боявшиеся любого нового и свежего взгляда на события далекого прошлого, категорически возражали против издания книги.
Профессор Пфейфер был неоправданно оптимистичным, посчитав, что его коллеги отнесутся к работе Великовского так же, как отнесся к ней он: высоко оценят, даже не будучи согласными с ней. Но для этого этим коллегам надо быть на уровне Пфейфера. А Соединенные Штаты Америки, увы, не были наводнены учеными с широким кругозором, способными принять во внимание «чужую» точку зрения. …Тем временем Великовский продолжал работать над книгой «Миры в столкновениях» и собирал материал для продолжения «Веков в хаосе».
19. ЗНАКОМСТВО В ОТЕЛЕ «КОМОДОР»
После окончания Второй мировой войны западный мир захлестнула повальная эпидемия «левизны». В домах состоятельных людей — у каминов, в уютных салонах интеллектуалов, модным было рассуждать о социальном равенстве. Писатели-коммунисты, режиссеры — социал-демократы, художники-анархисты, профессора-социалисты, и иже с ними, сидя в удобных креслах с бокалами дорогого коньяка или виски в руках, часами вели пустопорожние разговоры о необходимости радикального преобразования мира. Правда, все здесь ограничивалось лишь «сотрясением воздуха»: ни один из них лично почему-то не соглашался поступиться своим уютным салоном или перейти на более дешевые напитки.
Однако, воодушевляемая ими молодежь бушевала в университетских аудиториях и на улицах. Сотни тысяч одураченных людей гибли в джунглях. Миллионы подвергались террору со стороны мерзавцев, во всеуслышание провозглашавших идеи, взращенные в уютных салонах.
Конечно, можно было оставаться аполитичным, погруженным только в свою науку, в культурные ценности. Но уж если у тебя были какие-нибудь политические симпатии и антипатии, то не находиться «слева от центра» в университетских кругах значило подвергнуть сомнению свою порядочность.
Профессор Харлоу Шапли, директор обсерватории Гарвардского университета, был человеком высокопорядочным. Его имя часто появлялось в печати в связи с либерализмом, в связи с участием в различных мероприятиях, не имеющих ничего общего с астрономией, — лишнее свидетельство широты его интересов. Естественно, что Великовский неоднократно слышал это имя. И знал: положение директора обсерватории одного из самых престижных университетов — доказательство высокого научного уровня. Сведения, почерпнутые из газет, создавали впечатление, что, если профессор Шапли и ошибается в вопросах, не имеющих отношения к астрономии, то ошибается как порядочный человек.
Можно ли обвинить Великовского в том, что именно к Харлоу Шапли он решил обратиться, чтобы выяснить: правильна ли его гипотеза об атмосфере Венеры и Марса, что могло быть решающим доказательством или опровержением его теории?
Настоящий ученый, к тому же — порядочный человек, как считал Великовский, сможет объективно оценить новую теорию, даже если она противоречит его собственным взглядам. Разве не так повел себя профессор Роберт Пфейфер, ученый из того же, кстати. Гарвардского университета?
На форуме, обсуждавшем вопросы о мировом правительстве, который состоялся в нью-йоркской гостинице «Комодор» 13 апреля 1946 года, профессор Шапли был главным докладчиком.
Великовский попросил Шапли уделить ему несколько минут во время перерыва.
Спустя несколько лет Шапли вспоминал, что симпатичное лицо просителя и его интеллигентная речь произвели на него самое благоприятное впечатление и он милостиво согласился выслушать Великовского.
