Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2010)
Снова помолчали.
— А может, Анатолий Григорьевич, вы были тогда пьяный и не помните?
— Дело в том, что к восьми часам вечера я поехал на гидрологический замер...
— В заявлении это указано.
— Да если бы я был настолько пьяный, что не помнил бы, что говорю, да еще бы меня растрясло в автобусе, то по дороге к реке я бы обязательно завалился. И к тому же замер нужно сделать ровно в 20.00, там стоит самописец. А иначе — брак. А у меня — можете узнать в управлении — за все время моей работы не было ни одного брака.
И не успел я закончить эту фразу, как неожиданно с бумагами в руках вошел один тип, как будто по неотложному делу, но такое впечатление, что в продолжение всего нашего разговора он стоял к скважине ухом за дверью и подслушивал. Бумаги он аккуратно опустил на стол и тут же встрял.
Конечно, начало беседы он не слышал, но так как он человек партийный, то врать он просто-напросто не может, понимаете, это ему противопоказано (вместо того чтобы со мной поздороваться, он разразился таким педагогическим отступлением); так вот, многолетняя практика ему подсказывает массу случаев, когда человек, будучи в стельку пьяным, совершенно автоматически и при этом безошибочно производил ту или иную операцию на своем рабочем месте.
И Федор Васильевич с ним согласился, что это действительно так, а этот тип, получив новую порцию бумаг, так же неожиданно исчез. Испарился.
Но это оказалось еще не все. Федор Васильевич снова порылся в папке, нашел там какой-то листок и, пробежав его глазами, предъявил мне еще одно обвинение.
Оказывается, в феврале этого года (число там у него зафиксировано) во время передачи последних известий, в которых шла речь о происках израильских оккупантов, я пришел в ярость и, чуть не разбив репродуктор, во всеуслышанье заявил, что еврейская нация — наивысшая и что скоро сионисты завоюют весь мир и к этому надо стремиться.
И это уже попахивает чем-то родным. Чувствуешь? Японский шпион Пильняк. А теперь вот израильский шпион Михайлов. И здесь уж не обошлось без помощи моей симпампульки. Иной раз придешь, а в телевизоре — на всю ивановскую перепляс, а чуть повыше со стены из репродуктора — краснознаменный хор, и тоже на всю катушку. И тут уж поневоле полезешь на стенку.
А дальше — немного фантазии и чуть-чуть воображения.
Наверно, их все-таки этому учат. На производственных семинарах. Или в методических пособиях.
— Ну, как? — В порыве удовлетворения Федор Васильевич уже чуть ли не потирал руки. — И это вам тоже ни о чем не говорит?
— Почему же? Говорит. — Я уже начинал злиться. — Мне это говорит о том, что все это клевета. Я же вам сказал. Ну дайте, — тут я к нему наклонился, — ну дайте посмотреть. Ну, из ваших рук. Просто интересно.
Но Федор Васильевич сказал, что читать обвинительное заключение (или как там это у них называется) имеет право только человек, который уже находится под следствием. И то не всегда. А только при определенном стечении обстоятельств.
— А вы, — Федор Васильевич с какой-то нежностью посмотрел на папку, даже чуть ее не погладил, — к счастью, еще не под следствием.
И это его “к счастью” прозвучало все равно что “к сожалению”.
Федор Васильевич положил на папку ладонь и задумался. И это выглядело так, как будто он меня уже загнал за флажки.
— А теперь, — Федор Васильевич опять сменил направление, — вы уж мне разрешите вернуться к вашим друзьям, в частности, — и он снова придвинул к себе шпаргалку, — к Валентину Лукьянову, вы же не станете утверждать, что и с ним тоже не знакомы?
— С Лукьяновым?.. (Похоже, все-таки не зря после “происков израильской военщины” он спикировал на остров Даманский; вот я и перегорел, наверно поэтому и переспросил его слишком поспешно.) Да что-то, — чешу затылок, — припоминаю… (Тебе прилепил Тель-Авив, а чем, интересно, порадует Старика?) Вроде бы, — улыбаюсь, — поэт... И потом, ну какое тут может быть еще знакомство; я ведь вам уже говорил: я — на Севере, а Москва — далеко; недавно, правда, попался за этот год пятый номер журнала “Смена”. Открыл — смотрю, стихи Валентина Лукьянова; уж не того ли, думаю, Лукьянова, которого я один раз видел у Козаровецкого… кажется, в позапрошлом году…
Но Федор Васильевич меня не дослушал и сообщил, что он с этими стихами уже ознакомился. И что, пожалуй, еще неизвестно, кто из этих двух людей оказывает на меня большее влияние.
Лукьянов дает мне очень многое. Да и человек он, можно сказать, с опытом, и немалым. Но и Козаровецкий мне тоже дает не меньше. Скорее всего, их влияние на меня одинаковое.
Я сидел и молча на него смотрел, а он все говорил и улыбался, напустив на себя вид репетитора, только что втолковавшего неразумному ученику самое трудное место. И для закрепления материала осталось проанализировать кое-какие нюансы.
— Наверно, — продолжал рассуждать Федор Васильевич, — ваши друзья с большим интересом ожидают появления на московском горизонте свежей личности (это значит — меня), которая вращается в самых, можно сказать, дебрях народной жизни (это значит — здесь, в Магадане).
Я продолжал молчать, а Федор Васильевич вдруг ни с того ни с сего перескочил на нынешнее поколение и заговорил о проблемах отцов и детей. И даже разволновался:
— Ведь черт его знает, такие заслуженные родители и такие дети! Взять, к примеру, Якира — слыхали, конечно, про такого, ведь только что из Москвы...
И я поддакнул:
— Да кто же его не слыхал… такой полководец...
Федор Васильевич усмехнулся:
— Вот именно, полководец... А какой был отец... Или возьмем Махновецкого, вашего хасынского товарища. Отец — воин. Умница. А что сын? Правда, в отличие от вас, он проявил по отношению к себе больше самокритичности. А вы чем-то друг друга напоминаете. И биографии у вас чем-то схожие. И родители. Кстати, вы не знаете, где он сейчас?
И я сказал, что не знаю, слышал, что вроде бы он уехал.
Федор Васильевич похвастался:
— Сейчас он в Алтайском крае. Не позволили ему оступиться, помогли.
(А на самом деле уже давно в Карелии. А на Алтае он был года три тому назад, когда его поперли из Хасына. Наверно ведь знает, но темнит. Все хочет выяснить, связаны ли мы с Эриком сейчас. А может, и не знает. Выперли — и с глаз долой. Но вообще-то на них не похоже.)
— А теперь, Анатолий Григорьевич, — Федор Васильевич закрыл папку уже окончательно (такой уж у него сценарий) и торжественно спрятал ее в стол, — теперь слово за вами. А то я гляжу, — и так это ласково-понимающе на меня посмотрел, — что-то вы призадумались. Ну как, все было правильно в вашей жизни, оступались вы когда-нибудь и в чем-нибудь или нет и есть ли у вас после всего этого претензии к людям или, может быть, к себе и если есть, то какие?
И я Федору Васильевичу ответил, что в целом моя жизнь протекает правильно, что никогда и ни в чем я в жизни не оступался и что претензий к людям у меня нет, а если и есть, то, пожалуй, только к себе, что я еще слишком медленно осваиваю свое любимое дело — гидрологию.
Все с той же ласковой улыбкой Федор Васильевич сцепил у себя на затылке пальцы и, расправив плечи, с удовольствием похрустел суставами. И весь его облик при этом как бы меня убаюкивал, что да, конечно, я во многом заблуждаюсь, но все эти мои заблуждения ему очень понятны и близки, и поэтому он мне их не только прощает, но даже оставляет за мной право на свое собственное мнение.
А сейчас ему бы хотелось остановиться на чем-нибудь для нас обоих приятном, ну, например, на фортепианном концерте или на выставке цветов. Снять, как это принято говорить, лишние нагрузки.
Да и мне, наверно, тоже бы не помешало немного расслабиться. “Ведь вы же со мной согласны?”
И тут он вдруг спросил:
— А каковы, Анатолий Григорьевич, ваши отношения с Солженицыным?
— С Солженицыным?! — На этот раз я действительно Федора Васильевича не понял и, честно говоря, даже растерялся, уже по-настоящему. Может, у него и правда поехала резьба. Как результат нашей изнурительной беседы.
Но потом все-таки сообразил, что такая у него шуточная форма вопроса. На самом деле Федора Васильевича интересует, как я к Солженицыну отношусь. И, успокоившись, я даже заулыбался.
— Ну какие у меня могут быть с ним отношения? Просто я этого писателя очень уважаю и одобряю редакцию журнала “Новый мир”, выдвинувшую “Один день Ивана Денисовича” на соискание Ленинской премии. Ведь недаром же на встрече руководителей партии и правительства с деятелями культуры было сказано, что “такие произведения воспитывают уважение к трудовому человеку, и партия их поддерживает”. (Честно говоря, эту цитату я выучил на всякий случай — я помню, как Валя по этому поводу смеялся.)
