Джон Апдайк - Кролик успокоился
— Шесть часов я лежал на столе, — ни на что не обращая внимания, твердит ему в ухо Берни. — Я очнулся и не мог шевельнуться. Даже веки не мог поднять. Тебя ведь замораживают, так что кровотока почти нет. Меня будто засунули в черный гроб. Нет, не так. Я сам был как гроб. И вдруг из этой кромешной тьмы до меня доносится чей-то странный голос, с сильным индийским акцентом. Анестезиолог, пакистанец.
Джо Голд, после того как его напарник утопил мяч в пруду, сам слишком торопится ударить, подстегиваемый желанием поскорее ввести мяч в игру: рывками, как бы в два приема (он всегда так делает), отводит клюшку назад и, взмахнув ею, плоским шлепком, который вообще характерен для коротышек-здоровячков, посылает мяч в воздух. Удар получается смазанный, мяч уходит вправо и приземляется в круглом бункере[37].
Берни подражает тягучему голосу пакистанца:
— «Бер-ни, Бер-ни», — слышу я, да так ясно, будто это глас Господень, — «опе-рация про-шла у-спешно!»
Гарри, хоть уже и слышал этот рассказ, все равно смеется. Правдивый, жутковатый рассказ о том, как человек побывал на волосок от смерти.
— «Бер-ни, Бер-ни», — повторяет Берни, — ну в точности как глас, раздавшийся из облака над головой Авраама и повелевший ему перерезать глотку Исааку.
Гарри спрашивает:
— Ну что, очередность прежняя? — Он понимает, что показал себя не с лучшей стороны.
— Давай ты первый, Энгстром. Я так думаю, для твоего самолюбия это слишком большой удар — пропускать кого-то вперед. Давай дерзай! Задай им перцу, пусть знают, как надо играть!
Кролик только того и ждет. Он берет седьмой айрон и старается сосредоточиться на пяти главных моментах: голова опущена вниз, замах не слишком долгий, бедро пошло вниз, пока клюшка еще в верхней точке, плавный качок клюшкой вниз, головка строго перпендикулярна оси мяча, так чтобы точка касания пришлась на то место, где сходятся стрелки на часах, когда они показывают 3:15. По тому, как в мгновение ока мяч с присвистом покидает пятачок земли у него под ногами, он понимает, что удар получился на славу; они все провожают глазами темную точку — она взмывает ввысь, зависает на какой-то неуловимо краткий миг, тот самый дополнительный миг, за счет которого обеспечивается длина полета, а затем отвесно падает вниз на грин, чуть левее, чем нужно, но, благодаря уклону чашевидного грина, мяч, подпрыгнув, смешается вправо. Мир вокруг него тает, как воск на солнце.
— Класс! — вынужден похвалить Эд.
— Перебить не желаешь? — подначивает Джо. — А то давай, мы не против.
Берни, вытаскивая себя из карта, спрашивает:
— Ты каким айроном бил?
— Семеркой.
— Решил лупить по мячу, старик, брал бы сразу восьмой.
— Думаешь, засадил дальше лунки?
— Тут и думать нечего. Ты на задней линии.
Напарничек, нечего сказать! Вечно чем-нибудь недоволен. Совсем как Марти Тотеро — почти сорок лет назад. Принесешь двадцать пять очков за игру, а Марти, оказывается, рассчитывал на тридцать пять и ну попрекать каким-то мячом, который ты мог бы, но не сумел положить в корзину. Сидящий внутри Гарри солдат, христианин-мазохист, инстинктивно тянется к таким людям. Всепоглощающая, всепрощающая любовь, такая, как у женщин, — вот что размягчает мужиков, вот что их губит!
— Ну, мне-то и шестерка будет в самый раз, так я думаю, — говорит Берни.
Однако, стараясь не переусердствовать с ударом, он явно не дотягивает, правда, в воду мяч не попадает, остается на берегу, но бить оттуда неудобно.
— Трудновато тебе там будет, — говорит Гарри, не удержавшись, чтобы не кольнуть слегка напарника. Он еще держит зуб на Берни за то, что тот припер его картом и загубил ему хитроумно задуманный хук.
Берни реагирует на его укол добродушно.
— Особенно если учесть, какой чип я запорол в прошлый раз, а? — отвечает он, втискивая в карт свое кургузое, обвисшее, сутулое тело. Гарри сдвинулся на водительское место. Такое правило: кто первый оказался на грине, тому и сидеть за рулем. Гарри чувствует — вот оно, пошло. Ну, теперь они покажут этим олухам, как надо играть. Он катится над водой по арочному деревянному мостику с красными резиновыми ленточками поверх дощатого настила.
— Там, откуда ты будешь бить, — предупреждает его Берни, когда они вылезают, — грин имеет уклон. Смотри, не перестарайся с паттом[38], а то разгонишь под горку, так он у тебя за горизонт укатится.
У Эда мяч в воде, так что он вне игры. Берни вынужден бить из такого неудобного положения на круто уходящем вверх берегу, что первый раз он просто мажет, потом попадает по мячу, но не головкой, а ножкой клюшки, и в результате поднимает мяч, отказываясь от дальнейшей борьбы за лунку. Зато песчано-белобрысый Джо Голд в своей стихии — он для устойчивости ввинчивает стопы в песок и удачным хлестким ударом выбивает мяч из бункера. Гарри, в голове у которого, вопреки собственной интуиции, все время крутятся наставления Берни, слишком уж осторожничает со своим длинным паттом, и в итоге мяч недотягивает целых четыре фута. Он ставит маркер Вальгалла-Вилидж, а Джо тем временем в два патта набирает свои законные четыре очка. Джо не спешит, и Гарри все это время изучает свой предстоящий четырехфутовый. Долго, слишком долго изучает. То ему кажется, что в траектории будет излом, то нет. В конце концов, опасаясь, что мяч снова, как на предыдущей лунке, откатится влево, он исключительно чисто и аккуратно запарывает свой патт и теряет верный пар, выкатывая мяч ровно на дюйм правее лунки.
— Ах ты, гад такой, сучье отродье! — ругается он, досада волной приливает к глазам, и он боится чего доброго расплакаться. — С подачи попасть на грин, и чтобы потом в два патта не вписаться!
— Бывает, — философски роняет Эд, записывая ему 4 с привычной бухгалтерской педантичностью. — На этой лунке ничья.
— Прости, Берн, — кается Гарри, залезая в карт на место пассажира.
— Я сам виноват, — говорит ему напарник. — Черт дернул меня каркать про этот уклон на грине. — Он распечатывает очередную сигару и, вдавив педаль, откидывается на спинку и катит вперед, навстречу долгому дню.
Плохой сегодня день для Гарри. Флоридское солнце вместо того, чтобы занимать отведенное ему одно-единственное место на небосклоне, похоже, превратилось в набор искусственных «солнц», софитов, от которых негде укрыться — повсюду тебя настигает одинаково ровный белый свет. Даже если идти прямо под пальмами или держаться вплотную к двенадцатифутовой изгороди из сосен, отделяющей Вальгалла-Вилидж от внешнего мира, все равно и тут тебе не спрятаться от вездесущего солнца, и вот опять кончик носа у Кролика полыхает, опять обгорели предплечья и тыльная сторона руки, той, что без перчатки, а она и так уже вся в кератозных пятнышках. У него в сумке для гольфа всегда имеется тюбик солнцезащитного крема, пятнадцатый номер, и он без конца им мажется, и все равно ультрафиолет добирается сквозь крем до клеток эпителия и будет жечь и печь, пока он не схлопочет рак кожи. Трое его партнеров по игре не пользуются никакими защитными средствами, преспокойно подставляя себя солнцу и покрываясь ровным загаром снизу доверху, включая даже лысую макушку Берни, гладкую, как страусиное яйцо, на ней всего несколько крохотных пятнышек, да и те можно разглядеть, только когда он, готовясь к удару, опускает голову и из раза в раз воспроизводит ужасающую в своей нелепости стойку: вся постановка тела, ног — все неправильно. Упорная, доведенная до автоматизма неумелость Берни — куцые удары, неуклюжие чипы — сегодня особенно удручает Гарри, поскольку у него самого игра не клеится, а тянуть за двоих — куда уж там: и почему и как это получается, что человек, у которого прямо-таки на лице написано долготерпение и умудренность, ни бельмеса не смыслит в гольфе и, видимо, даже не пытается чему-то научиться. Вероятно, для него, подозревает Гарри, это всего только игра, один из способов скоротать время на свежем воздухе, на солнышке, раз уж у него сейчас подходящий для этого этап в жизни. Сначала Берни был пацаном, потом взрослым мужчиной — делал деньги и плодил детей (торговля коврами в Квинсе, Нью-Йорк; две дочери, обе замужем за приличными, симпатичными молодыми людьми, и сын, который отучился в Принстоне и затем в Уортонской школе бизнеса в Филадельфии и подвизается на Уолл-стрит в качестве специалиста по защите контрольных пакетов от посягательств конкурентов), — и вот теперь он на другом конце радуги жизни, а дальше известное дело: пенсионный отдых во Флориде, который Берни переносит точно так же, как он переносил всю свою предыдущую жизнь — сглатывая едкий вкус размокшей сигары. Он не видит в игре того, что видит в ней Гарри, — возможности бесконечно приближаться к совершенству. Сегодня Кролик и сам этого не видит. На одиннадцатой лунке (пар пять) — загогулине, называемой еще «собачья лапа», которую он с треском проигрывает: производя второй удар четвертым вудом, посылает мяч по дуге вправо, так что тот приземляется на территории ближайшего кондо и проваливается куда-то между пластмассовыми баками для мусора и какой-то бетонной штуковиной с вмурованными в нее проржавевшими железными шестами, соединенными проволокой для сушки белья (немецкая овчарка на цепи, укрепленной на проволоке, яростно облаивает его, рвется, проволока звенит, и Голд с Зильберштейном, развалясь в своем карте, весело зубоскалят, а Берни с каждой минутой все больше мрачнеет и насупливается), потом ценой штрафного очка вводит этот залетевший за границу поля мяч в игру, причем собака продолжает исступленно гавкать, и с такой силой лупит третьим айроном, что оставляет шестидюймовую борозду и засыпает себе туфли песком, песок набивается даже в носки, потом берет следующий айрон и посылает мяч влево, прямо в клумбу с высохшими, осыпающимися азалиями неподалеку от двенадцатой ти, потом вынимает мяч из клумбы и смазанным чипом отправляет его катиться аккурат через весь грин (теперь уже все трое его партнеров оцепенело молчат, расстроенные, переживающие за него — или, может, втайне ликующие?), потом пытается выбить мяч из песка — засаживает его в борт ловушки так, что он, отскочив, снова ударяется о клюшку, и тогда наконец, зачерпнув по пути песочку, с гадливостью подбирает мяч; мало ему всего этого, так он еще умудряется сам себя треснуть по колену, когда, разровняв песок, неловко отшвыривает грабли в сторону, — на одиннадцатой лунке, вернее, после нее, и эта игра, и этот день начинают доставать его до печенок, гарантируя ему устойчивую депрессию. Трава какая-то жирная, ненатуральная, пальмы через одну чахнут от засухи и сбрасывают омертвелые побуревшие ветви, вдоль каждого фарвея выстроились кондоминиумы, будто высоченные оштукатуренные сараи, и даже небо, в котором взор обычно находит отдохновение, нынче изгажено хвостатыми шлейфами, оставленными сверхзвуковыми самолетами, — они медленно расползаются вширь, растаскиваются воздушными потоками, пока не станут неотличимыми от истинных, Богом сотворенных облаков.
