Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Борис любил ритм большого города и умел наслаждаться им. Прожив столько лет в захолустном Яворжи, сумеешь оценить волнующие прогулки по оживленным столичным улицам, где можно полюбоваться залитыми светом витринами, фотоснимками кинозвезд и точеными женскими ножками, пробегающими мимо.
Борис вернулся вчера утром, забежал на факультет и угодил в самый разгар событий. По дороге к университету ему пришлось протискиваться через толпу людей, шагавших к Староместской площади. А что творилось на факультете! Сходки, собрания, громкие споры и перешептывания в коридорах; обе стороны к чему-то готовятся, всюду беготня и лихорадочная деятельность — и в аудиториях, и перед зданием юридического факультета, где с реки дует пронзительный ветер. В руководстве партии, как ему сообщили, возникли распри. Все это было гораздо серьезнее, чем бурные студенческие сходки, которые Борис любил. Сейчас решаются дела поважнее. Борис болтался на факультете и вынюхивал.
Еще в машине, по пути к Праге, он раздумывал обо всей этой истории с министрами и решил, что это отрадная разрядка после бесконечных и уже прискучивших ему политических споров, в которых проходила последнее время факультетская жизнь. Подали в отставку? Отлично, теперь мы и у нас на факультете покажем красным, почем фунт изюму. Но Борис был удивлен и раздосадован, убедившись, что на факультете все настроены страшно серьезно. Даже Рансдорф, — Борис заметил это с первого взгляда. Днем состоялись наспех созванные собрания национал-социалистов, — принадлежностью к ним Борис гордился, — вместе с членами католической партии, и было с энтузиазмом решено выйти на улицы и «повести народ в бой не на живот, а на смерть против красного террора, угрожающего демократии».
Борис не увлекался политикой и принял участие во всем этом для поддержания собственного престижа и потому, что считал борьбу против коммунистов столь несомненным своим долгом, что, мол, нечего и раздумывать. В состав комитета он вошел только ради почета, ибо не любил связывать себя общественной работой. В конце концов, все это — страшная ерундистика!
Вечером Борис никуда не пошел. На улице был лютый мороз, а в однокомнатной квартирке Бориса калориферы приятно дышали теплом. Днем он узнал по телефону, что его сводный брат Камил, который возглавлял пражскую контору и сбыт фирмы «Тайхман и сыновья», поехал в Яворжи позондировать обстановку на заводе. Борис немедля сообразил: неожиданный отъезд брата дает ему счастливую возможность побывать у любовницы Камила в роскошном гнездышке, обставленном братом с подлинной щедростью. Этот жмот Камил, владелец коллекционного фарфора и Гелены, в последнее время весьма скуп на месячное содержание Борису: похоже, что он, как опекун, пытается приструнить младшего брата. Борис решил, что неплохо будет хотя бы втайне отомстить Камилу. У него уже есть в таких делах немалый опыт, и он был уверен, что найдет у Гелены благосклонный прием. И действительно, легкость, с какой он добился своего, даже немного разочаровала его. И все же так провести время гораздо приятнее, чем болтаться по улицам на морозе и выкрикивать лозунги против коммунистов. Политическую борьбу он со спокойной совестью предоставил другим, обойдутся и без него.
Борис остановился на сквозняке в подворотне и оглядел улицу. На ближайшем углу собирались немногочисленные группки молодых людей в зимних пальто. Борис заметил нескольких коллег по факультету, но ему не хотелось присоединяться к ним. Их было смехотворно мало, и они терялись в густой толпе. Что здесь происходит?
Кто-то что-то выкрикивал, махая руками над головой, но жидкая толпа молодых людей таяла и дробилась; кое-кто исподволь отошел и смешался с прохожими, оставшиеся зябко переминались с ноги на ногу, поворачивались во все стороны, дышали на руки и молчали. Толпа на тротуарах не обращала на них внимания. Юнцы ждали «красного террора», а дождались пренебрежительного безразличия. «Это — наши», — разочарованно подумал Борис.
Группы студентов скандировали рифмованный лозунг, он повис в морозном воздухе, несколько голосов нестройно откликнулось, но этот отклик был едва слышен в шуме взбудораженной улицы.
Пражане, не теряй отвагу,
Студенты защищают Прагу!
Юнцы стыдливо отводили глаза. Изо ртов у них шел морозный пар. На тротуаре две-три головы повернулись в их сторону, кто-то замахал шляпой, но в общем сочувствие было слабое.
Духовая музыка по радио заглушила замиравшие возгласы:
Ввести у нас не разрешим мы
Тоталитарные режимы!
И снова: «Ввести у нас не разрешим мы…»
А ну их к бесу! Борис с досадой отвернулся и пошел по краю тротуара. Пустой номер! И это «гигантская манифестация, которая увлечет народ в бой против красных»? Нечего сказать!
А здесь? Сколько народу! По мостовой от Музея с песнями тянулось шествие молодежи. Знамена и лозунги, лица, румяные от мороза. «Раз-два, пеклу не бывать, рай себе добудем!» Борис смотрел на них с ненавистью и интересом: это они! Те, другие! Это молодежь с фабрик и заводов, есть лица, знакомые и по бурным студенческим сходкам; он встречал их в факультетских коридорах. Из Союза молодежи, ишь ты! Чтобы не оказаться среди этих демонстрантов, Борис перешел на тротуар и прислонился к голому стволу дерева. Бедлам, да и только! Может, будет драка, подумал он с волнением, и сердце у него учащенно забилось. Пусть, пусть подерутся. Ему почти хотелось этого. Может, и стрелять будут. Вот и был бы террор! Сейчас две демонстрации столкнутся и начнется свалка!
Но свалка не началась. Несмотря на шум, гомон, выкрикивания лозунгов и перебранку, в рядах тех, других, царили непостижимое спокойствие и выдержка, которые пугали Бориса, выводили его из терпения, побуждали к действию.
У Бориса закружилась голова, в душе смешались злоба и страх, возникла бессмысленная боязнь перед дубинками и затрещинами полицейских. Борис подавил ее и вдруг почувствовал непреодолимое желание выкинуть какой-нибудь безрассудно смелый фортель — что-то такое, отчего сердце учащенно забьется, на чем можно испытать свою отвагу… Но что же, что?
Борис оглянулся и в двух шагах от себя увидел рабочего-милиционера. Повернувшись лицом к мостовой, тот стоял в зимней куртке с сигаретой в зубах, неподвижный, как изваяние; прищуренными глазами он наблюдал за движением на улице. Какое невозмутимое лицо!
Двумя шагами дальше стоял другой, за ним третий. Борис заметил, что они оцепили всю улицу. Стоят и караулят, больше ничего, но от самого их присутствия мурашки пробегают по спине и становится сухо во рту. К тому, что стоял ближе к Борису, подошел другой, плечистый парень в высоких сапогах, подпоясанный ремнем. Они обменялись короткими фразами, потом кто-то крикнул: «Патера, Пепик, найдется у тебя закурить?» Рабочий сунул руку в карман и молча протянул пачку через плечо. У него было крупное лицо с широкими скулами, глубокие морщины сбегались на крепком подбородке, все лицо выражало скрытую силу. «Чем-то все они похожи друг на друга, — подумал Борис. — У нас на заводе тоже вот такие».
Им снова овладело яростное желание совершить что-то, его бил легкий озноб. Он злился на себя, на свою нерешительность! Вот сейчас! Точно понукаемый кем-то, он почти вплотную подошел к рабочему и уперся в него вызывающим взглядом, словно хотел прогнать его отсюда, уничтожить, подавить своим гневом и презрением. Рабочий не отводил глаз, сощуренных в щелки. С минуту они глядели друг на друга. Казалось, ничто не сможет вывести крепыша из равновесия.
— Тебе что-нибудь надо, приятель? — спросил он с добродушной снисходительностью.
Борис вытаращил глаза, перевел дыхание и отвел взгляд.
— Д-да… Не найдется ли у вас огонька?
И он вытащил портсигар.
— Есть. Закуривайте сами, а то ветрено.
Борис еще не успел отойти от него, ноги что-то ослабли, когда услышал, как этот широкоплечий детина рассказывает кому-то:
…Хотел я, помню, дать ему раза, а потом думаю: поднимет крик — мол, диктатура. Лучше уноси ноги, петушок, пока я тебя не тронул. А то нос отморозишь.
Ирена ждала Ондржея в машине, стоявшей в переулке, в двух шагах от Вацлавской площади, и наблюдала оживленную улицу. Она слышала шаги, возгласы, пение. Мимо неосвещенной машины проходили люди и шли на площадь, словно влекомые невидимым магнитом. Весь мир с ума сошел, что ли?
Кто-то постучал пальцами по стеклу. Ирена обернулась и узнала загорелое лицо Бориса Тайхмана. Он улыбнулся ей, без спросу влез в машину, уселся на заднем сиденье и захлопнул дверцу.
— Привет, землячка! А я тут брожу и вдруг вижу знакомую машину и вас в ней, — заговорил он, потирая замерзшие руки. — Вы тоже приехали делать революцию? Что творится-то, а? Возможно, и стрелять будут. Я только вчера вернулся из Шпиндла, там роскошная лыжня! Вы в этом году не выезжали? А здесь в Праге все вверх тормашками! Что скажете? Улицу они сумели взбудоражить, но им заткнут пасть! Я тут чуть было не схватился с одним из них… Наши с факультета все на ногах. Увидите, какая будет заваруха! Президент не подпишет… да и потом есть же Запад, он не позволит, чтобы красные заграбастали нашу страну. Так что я не беспокоюсь!..
