Александр Грог - Время своих войн 3-4
Один раз, когда проверял чужие — уже летом (в тот день в свои ничего не попалось), на камье драпал от Петрешанских. Только–только успел до берега — дальше через кусты и в кукурузу — попробуй найди! Покидали от края камнями — на собственную удачу, на Санькину неудачу — здоровенными булыганами! Верно, очень рассердились… Но это Санькин день был. Один булыжник упал рядом, но Санька, как сидел тишком, не шевельнулся, и вида не подал, и даже если бы попали, стерпел — тут лишь бы не в голову. Потом с берега смотрел, как его камью уводят. Искал ее два дня — шпана Петрешанская загнала–таки ее в трасту с обратной стороны Ничьих нив и там притопили — думали, не найдет.
Пять озер, соединенные межу собой протоками. Первое озеро Воробьиное, оно самое малое, затем Вороньковское (их приезжие путают), потом идут Платичное и Рунное, и последнее Конечное. В самом деле «Конечное» — там же магазин! Конечное озеро как бы завершает цепочку из всех пяти, и оно самое большое. Когда ветер южный, да под грозу, то возле магазина бьет волна, на камье к нему не поплывешь — захлестнет, да и на плоскодонке накуляешься вволю. На этом озере есть даже остров, улегшийся на нем вроде кривого бублика. От концов он как бы завивается ступенями, пластами, постепенно нарастая к середке, где кроме черной ольхи растут еще и дубы.
Если попасть в магазин к завозу, да занять очередь заранее, можно купить «Тройной одеколон». Раз в неделю привозят только одну коробку, мужики дежурят. Цена флакону 28 копеек, а шибает на все рубль двадцать, и запах приятный. Магазин на горке, и порожние флаконы летят в озеро. В том месте не купаются, купальня дальше, там скамьи, костер и вечерние посиделки, но если нырнуть у магазина в солнечный полдень, все дно блестит — как сокровищница! В остальное время товар скучный. Соль, сахар, мука, селедка, гвозди, керосин… Еще привозят конфеты в бумажках и без бумажек. Можно попасть к хлебному завозу. Хлеб привозят еще теплый. Хорошо тогда отломить у буханки верхнюю корку, густо посыпать солью и тут же умять.
Чаще всего к завозу посылают Евгения Александровича. Продавщица сама лезет к нему в нагрудной карман, достает деньги, при всех показывает и громко считает, сдачу кладет обратно, заворачивая мелочь в бумажку и просит кого–нибудь застегнуть карман. У тети Зины деньги к рукам не липнут — она честная. Поменяла того продавца, у которого обнаружилась недостача.
Считает она всегда вслух и громко, одновременно стучит костяшками. На всякий случай считает два раза, краснеет, когда ошибается, и снова пересчитывает.
Событий не много. Бабе Насте зять привез на лето двух своих белоногих девчонок — городские, с красивыми бантами и сандалями. Через неделю банты не одеваются, сандали больше не красивые, а ноги расчесаны в кровь от укусов и крапивы.
Санька спит в тех же трусах, которых бегает весь день. Вечером в них купаться, значит, спать мокрым. Санькины трусы лежат на кладках — сразу понятно, что купается голый. Эти повадились в то же время приходить на кладки — будто специально караулят. Саньке сразу к кладкам, локти на них положит, так можно беседовать сколько угодно — вечерняя вода теплая, его не видно, кладки загораживают, и вода не слишком прозрачная — уже цветет. Но, если что, можно и забузить. А девчонок кусают комары, рано или поздно, крикнут спать или ужинать.
Кладки длинные, уходят за трасту, а за трастой ни их, ни Саньки не видно.
— Достань кувшинку! Лилию!
Санька их хитрости наперечет знает. Какие могут быть лилии, если вечер! Они уже час или два назад позакрывались.
— Достань! Мы в воду опустим. Только, чтобы внутри розовая была!
Это понятно, что невызревшая нужна, Саньке самому такие больше нравятся, они и пахнут по другому.
— И длинная! Мы бусы будем делать!
Длинная — это, значит, подныривать, шуровать ногами со всех сил, легонько перебирая в руках длиннющий зеленый стебель до самого дна, до лежащего в илу корня — там рвать. Санька под водой может сидеть дольше всех — многие его дыхалке удивляется.
Когда подныриваешь, хочешь не хочешь, а голой попой светишься. Санька знает — все так ныряют, это же не с лодки, камьи или кладок, а с воды, тут по–другому не получится. Знает, что именно этого от него и ждут, но тут Саньке плевать. Задом от них не отличается, а передом… передом он пока еще не интересовался, других забот полно.
— Мы с тобой хотим то же, чем взрослые занимаются. То Самое!
А вторая сказала некрасивое слово, но понятное. Вернее, непонятное, если разобраться.
— Сейчас?
— Сейчас!
— Тогда идите! — говорит Санька делово — новая игра намечается, правил которой он не знает, но признаваться не хочет.
— Куда?
— А хоть бы на крольчатник…
В крольчатнике, на самом его верху под крышей, полумрак. Санька хоть и не знает, как это делается, но вид держит уверенный — тут позволить девчонкам командовать нельзя.
Одна начинает бояться.
— Я не буду!
— Тогда не смотри!
Зажимает глаза ладонями.
Санька спускает трусы. Та, которая «слово» говорила, свои роняет до самых ступней. Жадно разглядывают… Ничего особенного, Санька чуточку разочарован, только чувствует в себе какие–то изменения, его личный стручок вытянулся, напрягся и стал некрасивым, кривым. Никогда таким не видел.
— Теперь я тоже буду, — говорит вторая.
— Я вам буду!
Это Михаил Афанасьевич.
Мимо не прошмыгнуть. С силой, которой от него никак ожидать нельзя, он перехватывает Саньку, просовывает его наполовину сквозь ступеньки приставленной к сеннику лестницы — дальше стена, снизу клетка — попробуй смойся! — и, спустив трусы, порет ремнем. Саньке никуда не деться, но он не орет — не хватало, чтобы другие узнали. Это первый раз, когда ему достается так лихо. Другие не–в–счёт. Следующие две недели Санька купается только в трусах. Еще он волком поглядывает на девчонок, а те делают вид, что ничего не произошло.
Михаил Афанасьевич же опять болен, лежит и харкает кровью, что–то внутри открылось.
— Утку стрелять надо только в голову — понимай так, что это не голова вовсе — фашист в каске!
— А нос? — спрашивает Санька.
— Что нос?
— Мне так думать утиный нос мешает.
— Да… незадача, — чешет затылок своей культей Евгений Александрович.
— А можно я буду думать, что это самоходка быстрая, с пушкой такой?
— Какая самоходка? — не понимает Евгений Александрович.
Санька недавно был с классом в городе, где показывали документальный фильм про «Огненную дугу» — знаменитое танковое сражение.
— Можно я буду думать, что утки вовсе нет, а ее голова — это танк такой очень быстрый?
— Можно! — серьезно говорит Евгений Александрович. — Только, если танк, то его в борт надо или сзади, понял?
— Понял!
— Владимир Петрович, будьте добры, перерисуйте мальцу фрица на утиный танк!
Теперь нет фрицевского циклопа с дыркой, а есть утка… то есть — самоходная установка, и целить ее лучше даже не в смотрило боковое, а под башню — чтобы переклинило или в боезапас попало и враз снесло! Остальное с Санькиного «противотанкового ружья» (как он теперь мелкашку называет) не взять — может запросто отрикошетить, поскольку броня.
В один из дней Санька бьет «сто из ста» — дырка в дырку получается! Николай Иванович уезжает в город и торжественно привозит пять коробок патронов — говорит, остались знакомства, не все еще померли.
Теперь Санька стреляет по–настоящему — на воздухе!
— Замри, слейся, — своим скрипучим голосом говорит Алексей Федорович. — Дыши глубоко, спокойно, теперь останови дыхание и целься. Если не успел — ушла цель, снова дыши спокойно. Вернется — никуда не денется. Потом будешь успевать… — Алексей Федорович учит растягивать секунды…
Евгений Александрович играет с Санькой в «хитрые прятки». Не такие, как все погодки, то и дело, играют промеж сараев. А надо, чтобы Санька не только хорошо прятался, но и видел — «держал сектор обстрела». Евгению Александровичу много проще Саньку отыскивать, чем грибы — Санька крупнее и еще неопытный.
Санька лежит «в секрете» — винтовкой не шевелит, старается дышать мелко. Это для него самое сложное — чтобы не шевелиться, слишком живой характер. Знает, что Евгений Александрович смотрит на него в «окуляр» — половинку от черного немецкого бинокля, что прикручен проволокой к «хомуту» на культе. Откуда смотрит, Санька не видит, но знает, что тот где–то есть…
— Два раза шевельнулся! Первый раз на двадцать восьмой минуте, после того, как позицию занял, второй — на сороковой.
Санька даже знает когда: первый — это земляной муравей укусил — «стекляха», тут любой не вытерпит и чесаться начнет, а второй — бабочка перед глазами пролетела, по лбу хлопнула, откуда–то сбоку поднырнула, зараза — голову вслед повернул.
