Михаил Липскеров - Черный квадрат
– Что волнует месье?
– Да вот как-то – обнаженная женщина во время завтрака. Не кажется ли вам, мадемуазель...
– Лолита, – сказала моя попутчица.
– Не кажется ли вам, мадемуазель Лолита, что есть в этом что-то неверильное. Что это несколько мове тон?
– Ну почему же, мсье, мове тон? Что ж тут неверильного, мсье? Кто-то украшает свой завтрак цветами, а кто-то – обнаженными женщинами. Все зависит от субъективного познания красоты. К тому же, – она бросила на меня лукавый взгляд, – возможно, обнаженные женщины вызывают у мужчин аппетит. Вам так не кажется, мсье? – И она влажно улыбнулась. В глазах ее метались резвящиеся бесенята. (Извините за штамп. Не было времени искать свежую метафору. Может быть, потом я ее найду.)
– А может быть, мадемуазель, мы пропустим «Мулен Руж»?
Резвящиеся бесенята мгновенно стали какими-то беспомощными и исчезли в глазных яблоках.
– Отель «Барбизон»! – бросил я извозчику.
Извозчик резко осадил лошадь, с трудом развернул фиакр на узкой рю де Сера и через несколько минут высадил нас у трехэтажного здания в стиле «Гоген». Я расплатился с водителем фиакра, и мы вошли в холл. На маленькой сцене танцевали четыре девушки из антрепризы Дега. За круглым столом с черной голой женщиной на коленях и венком на голове сидел мой старый дружочек Поль. Рядом со столом стояла приземистая корова. Поль в знак приветствия поднял длинный бокал с ликером «Сезанн», отпил, невнятно поморщился, загрыз «Сезанн» соском черной женщины и запил стаканом тут же выдоенного молока приземистой коровы. Потом он бросил на мою даму профессиональный взгляд художника и одобрительно кивнул. Черная женщина укоризненно шлепнула его грудью по щеке.
– Корова, – сказал Поль, показав на корову.
Мы с Лолитой согласились.
– Женщина, – сказал Поль, показав на женщину.
Нам ничего не оставалось, как опять согласиться.
Черная шлепнула его второй грудью по второй щеке.
– Корова на Таити стоит десять франков. А женщина не стоит ничего. Но на вынос отпускается только с коровой. Такие порядки.
Мы с любительницей абсента подошли к портье.
– Шестой номер, Мишель Федорович, с видом на Роттердамский собор.
– Отлично, Хаванагила. (А кем же еще мог быть портье в отеле «Барбизон»?) Две бутылки пятизвездочного «Синьяка» в номер и какой-нибудь еды из ресторана. Какое у вас сегодня фирменное блюдо?
– Пальчики оближете, Мишель Федорович. Картофель с гарниром из едоков.
– Прикажите подать, – попросил я, и мы с моей дамой направились к лестнице, чтобы подняться в шестой номер, услышав последние слова Поля: «Ну ладно, минет на посошок – и обратно на Таити».
Номер представлял собой большую круглую комнату с большой круглой кроватью и шестью большими круглыми окнами, из которых открывались шесть роскошных видов Роттердамского собора. В промежутках между видами висели гобелены, вышитые по офортам Бердслея. Офорты не очень гармонировали с общим стилем номера, но придавали ему какой-то грубоватый шарм. На столике у изголовья кровати стоял граммофон, из раструба которого неслись довольно-таки скабрезные куплеты, написанные мною для одной шансоньетки из второразрядного кабаре.
Шофер, мой милый,
Ты так хорош,
Мотор включаешь –
Бросает в дрожь.
Ты так поставишь,
И так направишь.
И все ведешь,
Ведешь, ведешь, ведешь...
Вслед за нами в номер вошел гарсон с тележкой, на которой стояли две бутылки «Синьяка», два бокала и огромное блюдо картофеля с гарниром из едоков. Мы выпили по бокалу, и моя очаровательница развязала мой галстух, сняла фрак, сорочку и протянула руки к... Брюки упали на пол. А мы упали на кровать. В глазах у нее метались бесенята. (Опять этот проклятый штамп!.. Ну, думай же, думай... В зрачках ее глаз могла бы раствориться вселенная... Лучше, но слишком красиво... Глазные яблоки бешено завращались в разные стороны... Здорово!.. Нет. Гиньоль какой-то... Думай, падла, думай, если уж вообразил себя писателем... А! Нашел! Нашел! Нашел!) В глазах ее растворились все звезды мира, которые так любили считать Ежик и Медведь, после того как Ежик выбрался из тумана. (Оно!) Она...
Гарнир из едоков подавился картофелем.
Колокола на Роттердамских соборах в окнах вжарили «Марсельезу».
Офорты Бердслея совершили коллективный оргазм.
Я собрался было последовать за ними, но моя обольстительница меня остановила:
– Не торопись, милый, у нас впереди вся ночь, которая продлится всю жизнь. А жить мы будем долго и счастливо...
– И кончим в один день? – вышел я на репризу.
– Ну зачем ты так, родненький?..
– Прости. – И я впервые за долгие годы покраснел от собственного похабства. Паскудная привычка все время острить. – Как тебя зовут? – прохрипел я.
– Ты что, милый?..
– Неужели Лолитой?!
– А как же иначе, милый?..
Я вскочил с кровати. Наконец-то. Она смотрела на меня утомившимися от бесконечного ожидания глазами. Я протянул к ней руки... И тут один из колоколов на одном из Роттердамских соборов звякнул. Я прислушался. Колокол звякнул еще раз... «Гу-уд ба-ай, ма-ай ла-ав, гу-уд ба-ай». Я пытался заткнуть уши, но вступили колокола остальных соборов. Ну что же вы со мной делаете?! Когда через много лет я наконец обрел ее, без которой все теряло смысл. Свою первую любовь.
– Первую? – донесся сквозь звон колоколов голос Хаванагилы.
– Первую, первую! Настоящая любовь – всегда первая. Даже если она и вторая.
– Ну-ну, – донеслась до меня усмешка Хаванагилы.
А колокола звенели все громче и громче. Гуд бай, май лав, гуд бай. Их звон взрывал мне голову, вдалбливая в нее всю безнадежность моей любви к моей Лолите. А вот хрен вам! Я расколю эти колокола к такой-то матери! С их погаными соборами! Долой опиум для народа! Весь мир насилья!..
И я бросился во все шесть окон сразу. Один из меня обернулся. Чтобы проститься с Лолитой. Она сидела за столом, на котором едоки доели картофель и теперь глохтали «Синьяк». Из-под свисавших волос Лолиты не было видно глаз, в которых еще недавно сияли все звезды мира...
Что-то теперь будут считать Ежик с Медведем, после того как Ежик выберется из тумана?..
Исчез Париж, исчезла рю де Сера, исчез отель «Барбизон». Как будто их никогда не существовало (а их никогда и не существовало). Где-то в нем Поль Гоген мацал таитянку, где-то обнаженная женщина возбуждала аппетит, где-то Тулуз Лотрек писал девок и лошадей, а в холле отеля на столике стояла одинокая рюмка абсента, перед которой в вечном ожидании застыла Лолита...
Но я вернусь к тебе, Россия... Падам, падам, падам, я мальчонкой пляшу по лугам, музыканты ушли, но звучит мотив, от него никуда не уйти...
Оказывается, это был не звон колоколов Роттердамских соборов, а гул моря, смешивающийся с моим ревом, ревом только что выплюнутого влагалищем матери младенца. Мама, дочка царя Миноса, только тихо охнула, а папа, священный бык Посейдона, гордо замычал. Да и было отчего ей тихо окать, а ему гордо мычать.
У меня была мощная бычья голова с не по-младенчески зрелыми рогами и крепкое человеческое тулово, а хвост от голода хлестал по моим бокам. Я припал к груди матери, прикусив сосок. Она вскрикнула от боли и счастья одновременно. Я пил материнское молоко и чувствовал, как наливается силой мое тело. Как взбухают бицепсы, как прут в сторону грудные мышцы, как покрываются они густым курчавым волосом, как каменеют бедра, как вытягиваются тугие икры и как растет мое Бычье. Мое Бычье, Бычье производителя. Который должен пропустить через себя сотни, тысячи телок. Но моя человеческая сущность жаждала только Лолиты, требовала ее губ, глаз, волос, ее тела, которого я так и не познал.
(Как вы понимаете, эта новелла будет о борьбе в Минотавре, в одной из сущностей Михаила Липскерова, автора этого бредового текста, человеческой и звериной сущностей. Как закручено, как заворочено... Посмотрим, что получится.)
Я bicho, бык, предназначенный для корриды, хожу по густой траве в одной из ganaderнa Андалусии среди простых buro2. Завтра Хаванагила и другие перевезут меня в Памплону для ежегодной fiesta, где я буду участвовать в главном бою. Но это завтра, а сегодня я гуляю в высокой траве Андалусии и думаю, и думаю о Лолите. Я увижу ее завтра. Завтра, завтра, завтра... Если останусь живым. Если меня минует estoque. Если ее кончик скользнет по позвонку и отклонится от сердца. Тогда отлетит в сторону уже ненужная muleta, и мой правый рог войдет в его левую бедренную артерию, хлынет горячая кровь, и напрасно picadores будут тыкать в меня копья, а другие toreros будут пытаться отвлечь меня. Я буду вновь и вновь подкидывать в воздух hombre и слизывать стекающую с рогов теплую кровь. А потом, потом я отправлюсь к Лолите...
Я espada Мигель Липскеровес, потомственный torero, предназначенный для корриды, иду по авенида Arepera в сторону кафе «Los bacante», чтобы заказать столик на двоих. Столик на двоих после завтрашнего боя. Если estoque достигнет цели и bicho умрет. И я подарю Лолите его ухо вместе с предложением руки и сердца.
