Пенелопа Лайвли - Жаркий сезон
Она видит царапину у Терезы на руке — тонкую розовую линию — и тут же отмечает, что царапина пустяковая. Видит и отмечает бессознательно, поскольку не может думать ни о чем из-за сосущей пустоты под ложечкой и слов, которые крутятся и крутятся в голове.
— Тебе кое-что следовало бы знать, — сообщает Луиза Беннет, жена Тома Беннета, одного из коллег Гарри. — Насчет твоего мужа. Дело в том… Том говорит, все на кафедре уже заметили… в общем, дело в том, что он постоянно с Мирой Сэмс. Ну, знаешь, Мира Сэмс с факультета международных отношений. Том говорит, она все время торчит у него в кабинете. И в столовую они ходят вместе. Может, ты уже и в курсе…
Полине нравится Луиза. По крайней мере, нравилась три минуты назад. Теперь не нравится. И Том Беннет тоже. И вообще вся кафедра. Полина сейчас может думать лишь о том, насколько ей противна Луиза. Остальное придет позже…
— Да, — отвечает Полина. Совершенно спокойным и естественным тоном. — Ничего удивительного. Она помогает ему с книгой. Гарри говорил мне позавчера. Она много знает о демографии семнадцатого века во Франции, Гарри у нее консультируется.
— А… ясно, — говорит Луиза. — Ясно.
Она отводит взгляд и торопливо заводит разговор о чем-то другом. А Полина не слышит ни единого ее слова. Ровным счетом ничего. Потому что думает только о них. О нем и о ней. О ней и о нем. Как они говорят о книге. Улыбаются друг другу. Смеются. И все остальное.
Мира Сэмс. Первая. По крайней мере, в глазах Полины. Прародительница, зачинательница, прототип. Та, чье имя впервые пробудило сосущий холодок под ложечкой.
И где теперь Мира Сэмс? Исчезла с концами, сгинула. Ее нет — она существует только у Полины в голове.
Мира Сэмс — пустой звук. И уж точно не им вызван отголосок прошлого сейчас, когда Полина наклоняется над ванной, чтобы поставить Люка на ноги. Отзвук, эхо, фантомная зубная боль.
— Ну, вставай, — говорит Полина Люку. — Вставай на ножки. Молодец. А теперь вылезаем. Вот так.
Она вынимает его из ванны. Заворачивает в полотенце. Болтает, напевает песенку. Нет, думает она. Нет, нет, нет. Только не это.
Она смотрит на Гарри через стол и говорит:
— Я жгла твою книгу.
— Почему? Зачем?!
— Ты знаешь, — отвечает она.
Ах, книги, книги, говорит она Люку. Ничего от них хорошего, одни беды. Не пиши книжек, малыш. Займись торговлей. Или кардиохирургией. Или проектированием нефтяных вышек.
Полина укладывает Люка в кроватку. Люк протестует. Она приносит ему бутылочку. Он лежит, сосет, младенчески чмокая губами. Веки мало-помалу слипаются.
Полина на цыпочках идет к двери. Люк тут же открывает глаза, роняет бутылочку и ударяется в рев. Полина идет назад, вкладывает бутылочку ему в руки, выходит из комнаты и едва успевает добраться до кухни, как ей вдогонку снова несутся детские вопли.
Так повторяется еще несколько раз. Наконец Люк затих.
Полина включает аудионяню и устраивается в гостиной. Перебирает стопку книг на столе и, не найдя ничего интересного, берет газету. Читает некоторое время, потом отвлекается и начинает оглядывать комнату, хранящую следы тех, кто был здесь недавно. Соломенная шляпка Терезы на спинке стула. На каминной полке чьи-то солнечные очки — зеркальные, в золоченой оправе. Наверное, Кэрол. Бежевый свитер грубой вязки на подлокотнике дивана, скорее всего, принадлежит Джеймсу — для Мориса это чересчур стильная вещь. А вот холщовый пиджак с прорехой на рукаве — точно Мориса.
Полина ждет их возвращения. Она знает комнату как свои пять пальцев, и сегодня тут что-то не так. Чувствуется какой-то гадкий запашок, он же отголосок иных времени и мест, постоянно живущих в мозгу. Здесь и там неприятно смешались. Сейчас другая Полина в другой комнате ждет Гарри, который неизвестно, где находится, и неизвестно, что делает. Может, ведет семинар или консультирует студентов, может, пьет с коллегами в баре. А может, занимается тем, о чем ей думать не хочется, но что она ежеминутно воображает во всех подробностях, и каждый новый образ для нее пытка.
Она представляет их за столиком в кафе: глаза в глаза, его рука на ее ладони. В постели, голых. А чаще всего — как неделю назад на вечеринке, когда они просто разговаривали в дальнем конце комнаты. Гарри стоит спиной, но Полина смотрит на него глазами Миры Сэмс и точно знает, что та видит. Знает, что Гарри улыбается одной половиной рта и смотрит чуть искоса, склонив голову набок. Этот взгляд предназначается тем, кого Гарри удостоил особым вниманием. Взгляд, который когда-то был направлен на нее — в ресторанах, в автомобиле по пути через Америку, в постели. Полина ощущает этот взгляд, и все у нее внутри холодеет.
Полина, Тереза, Морис, Джеймс и Кэрол на парковке перед усадьбой восемнадцатого века. Полина помогает Терезе усадить Люка в коляску.
— Так как вы считаете, Полина? — спрашивает Морис. — Рассудите нас. Зачем люди посещают старинные усадьбы? Мы разошлись во мнениях. Джеймс говорит, это просто преклонение перед богатыми.
— Не совсем так, — возражает Джеймс. — Я сказал, что истоки — в потребности фантазировать: «Я бы мог тут жить» — и все такое. Мне лично это противно. Я точно знаю, где бы жил в то время. В лачуге. Мой прадед был крестьянином.
Кэрол надевает солнечные очки в золоченой оправе. Лицо у нее маленькое, очки большие, так что прячут его чуть ли не наполовину.
— Вот как? Ты мне не рассказывал. Мне кажется, вы оба чересчур напираете на идеологию. На самом деле людям просто нравятся красивые вещи. Бархатная мебель, стены в картинах. Можно гулять по таким домам, говорить, что здорово, наверное, спать на такой кровати, и глянь, какая лестница, и есть ли здесь привидения. Это не зависть, просто любопытство.
— Отчасти верно, — говорит Морис. — Однако тут безусловно присутствует элемент вуайеризма. И заранее созданный настрой на сравнение и социальную оценку. Ты встречаешься с прошлым и через непривычные предметы, и через намеки на несколько иной образ жизни. Это будоражит. Люди не могут просто смотреть, они должны как-то реагировать. И концепция старинной усадьбы, внушенная через рекламу, изначально предполагает именно такое поведение. Итак, — он смотрит на Полину, — почему эти люди здесь? Почему мы здесь?
— Потому что сегодня суббота, — отвечает Полина, — а выходные надо чем-то заполнить.
Джеймс смеется:
— Получи, Морис! Идеально простое объяснение.
Морис улыбается.
— Может, уже пойдем? — спрашивает Тереза. — Я первым делом должна выяснить, где здесь туалет. Люку надо сменить подгузник.
Усыпанная гравием дорожка ведет к дому, обсаженному купами деревьев; в их расположении заметен тщательный замысел ландшафтного дизайнера. Вся компания поднимается по широкой лестнице, покупает билеты и бочком обходит даму из Национального фонда, призывающую материально поддержать объекты культурного наследия в интересах завтрашнего дня. У Мориса свои взгляды на Национальный фонд, которые, разумеется, получат отражение в книге. «Завтрашний день сам о себе позаботится», — тихонько произносит он, посылая улыбку даме — та сейчас объясняет Терезе, где туалет, и вежливо просит ее оставить коляску в гардеробе.
Они медленно идут по усадьбе, разглядывают гобелены, изысканную мебель и фарфор. В каждой комнате свои временные жители, которые тут же становятся частью экспозиции, так что Полина с равным интересом изучает японскую пару и резной орнамент из плодов и листьев на каминной полке. Японцы поочередно снимают друг друга на видеокамеру. На каминной полке желуди соседствуют с ананасами. Полина заинтригована и тем и другим. Будет ли она на этом видео, перенесенная против воли в некую далекую гостиную на другой стороне земного шара? Считал ли резчик, что в Англии растут ананасы, или это изящная шутка художника по интерьерам? Морис куда-то исчез — увлекся, по обыкновению, чем-то интересным только ему. Джеймс и Кэрол смотрят через окно на изумрудный газон. Тереза пытается заинтересовать Люка фарфоровыми собачками.
Очень много картин. По большей части они так или иначе связаны с убийством. Охотничья сцена: гончие на склоне холма, алая куртка всадника перекликается с рыжиной лисы, прыгающей через ограду. Натюрморт: груда мертвых фазанов и куропаток на гладком деревянном столе, рядом несколько яблок и зелень; все прописано с фотографической точностью, от крапинок на перьях до засохшей крови на клюве.
Полина разглядывает убоину и внезапно замечает рядом с собой Мориса.
— Я в жизни не убил ничего крупнее осы, — замечает он. — Возможно, стоит как-нибудь попробовать. Очевидно, мы упускаем некую фундаментальную составляющую человеческого опыта.
— Есть куча всякого опыта, без которого я предпочла бы обойтись, — сухо произносит Полина. — Вникни люди в то, что тут изображено, и им стало бы гадко. Нам с вами в том числе. Приукрашенная жестокость — вот это что.
