Дэвид Эберсхоф - Пасадена
— Папа, ты его убил?
— Мы с ним почти ровесники были.
— Где же ты найдешь другого?
— Другого коня? Нет уж, теперь я себе машину куплю. Спросите вон у механика в Пасадене, и он скажет — в городах на лошадях никто больше не ездит.
Дитер сказал еще, что присмотрел себе автомобиль с синим кожаным сиденьем и задней скамейкой; он мог увезти столько, что старичок Кермит не поднимал и в молодости.
— Мир праху его, — добавил Дитер.
— Но где ты возьмешь столько денег, папа? — фыркнул Эдмунд.
Дитер ответил, что им, детям, об этом не надо волноваться, и сказал:
— Давайте-ка уберем старичка с дороги.
Под ярким солнцем, от которого нестерпимо блестели рельсы, Дитер с Эдмундом заспорили, что им теперь делать с Кермитом. Дитеру казалось, что если оставить его на съедение койотам, то к утру от него точно ничего не останется. Но Эдмунд напомнил отцу, что недавно приняли закон, по которому запрещалось выбрасывать трупы лошадей: многие спешили обзавестись автомобилем и так избавлялись от своих верных помощников. Эдмунд предупредил еще, что штраф выпишут такой, который они и все вместе не выплатят, и сказал:
— Сжечь его надо.
Но Брудер вытащил из ботинка охотничий нож с рукояткой, обтянутой акульей кожей, и сказал, что разделается с Кермитом. Ему приходилось четвертовать лошадей, когда он работал на городской ферме, и он знал, что дело это нетрудное, хотя крови льется много. Брудер заметил, как Линда заволновалась при виде ножа, как в ее и так все время живых глазах загорелся настоящий огонь; он хлопнул ладонью по лезвию, и, услышав этот звук удара по стали, Линда невольно придвинулась к нему ближе. Она смотрела, как нож разрезает брюхо коня от колена до грудины, как наружу вываливается студенистая красная требуха. Кровь хлестала Брудеру на рубашку, а один сгусток долетел до ноги Линды; она с удивлением почувствовала, насколько он теплый.
— Сходи за тачкой, — бросил Брудер Эдмунду, залез руками в живот Кермита, вытащил похожие на длинных червяков кишки и печень цвета красного вина.
Потом он сделал еще один горизонтальный разрез и достал еще трепыхающееся, огромное сердце Кермита весом фунтов в десять.
— Эдмунд, тащи пилу для мяса, — распорядился он.
Брудер продолжал свое дело и складывал отрезанные части в тачку; над сухожилиями, жилами и кусками мяса вилась мелкая белая мошка. Линду поразил вид мощного коленного сустава, который соединял предплечье с плюсной; лезвие ножа с сухим звуком разрезало его.
— Крепкие; не режутся, сволочи, — сказал Брудер, высвобождая коленный сустав из связок.
Он поднял глаза и увидел, что Линда стоит тут же, а носок ее башмака чертит дугу в пыли.
— Помогай давай, — сказал он; и точно невидимая рука опустила ее на колени, и они с Брудером оказались совсем рядом, так что его волосы щекотали ей брови.
Линда провела рукой по ноге коня. Сначала ей показалось, что теперь Кермит как бы не совсем конь и что резать его будет не сложнее, чем кусок мяса. Но шкура Кермита щетинилась волосами и, пока Линда вела по ней рукой, меняла цвет с коричневого на яркорыжий. Ее рука чувствовала под шкурой еще живую плоть, мягкие мышцы, которые много лет возили Эдмунда по ферме и по Королевской дороге.
И вот теперь, стоя на коленях на неудобном рельсе, Линда помогала Брудеру вырезать коленный сустав из ноги Кермита. Пораженный Дитер и объятый ужасом Эдмунд смотрели на них, стоя в тени куста бузины. Вырезав наконец кость, Линда с Брудером кинули ногу вниз, смеясь, скатились с невысокой насыпи, на которой лежали рельсы, и угодили прямо в куст везикарии. Куст был усыпан плодами, похожими на гигантские горошины, и Линда чувствовала, как они лопаются у нее под ногами. Она села, осмотрела себя и Брудера и тут увидела, что они оба перемазаны кровью. Кровь запятнала все ее платье и напомнила о том, что Валенсия называла «дела», — Линда, как только могла, скрывала это от Эдмунда. Но здесь, в кусте, они с Брудером спокойно взглянули друг на друга, он взял ногу, размахнулся, бросил ее, и оба смотрели, как она поднимается в воздух и опускается, будто незнакомая доисторическая птица. Упав на землю, нога подняла небольшой клуб пыли; день был ясный, солнце — белое, тут же прилетели назойливые мухи, брови Брудера шевелились, он жадно смотрел на Линду. Он думал о том, как она красива, когда молчит, и ему казалось, что кровь, которая капает с ее рук, как-то удивительно ее оживляет, а Линда только сейчас поняла, что Брудер — первый знакомый ей человек родом не из «Гнездовья кондора» и не из Приморского Баден-Бадена. Она мечтала о том мире, который начинался за границей ее деревни, думала о том, что когда-нибудь сбежит и посмотрит на него, но сейчас, наоборот, маленький кусочек этого другого мира сам пришел к ней. Брудеру явно нравилось расчленять коня, но это не отпугнуло Линду, и только когда на солнце нашло облако и рельс перестал блестеть, она увидела, что Эдмунд стоит в стороне и нервно теребит ворот рубашки. Лицо у него было белое как полотно, и он тихо повторял:
— Они с ума сошли… Он ее с ума сводит…
Дитер легко хлопнул его своей кепкой и сказал:
— Оставь ты их в покое. Жить учатся, вот и все.
Лицо Эдмунда дрожало, когда он смотрел, как Брудер пошел к конюшне. Когда он скрылся из виду, Дитер добавил:
— Он больше тебя устал.
Не успел он договорить, как на насыпи показалась Шарлотта Мосс. Ее кудри были заправлены под берет, а по губам она постукивала карандашом.
— Что случилось? — спросила она. — Вы не подскажете, сколько лет было Кермиту? Я же все должна написать правильно!
Через неделю автор «Шепота моря» задал своим читателям загадку:
«Угадайте, какой фермер-немец, прирезав своего старого коня, теперь собирается продать немного своей земли и купить автомобиль? Он, кстати, хочет, чтобы сиденье в машине было непременно синее, кожаное».
Заканчивалась колонка вопросом:
«А какой девушке-рыбачке с недавних пор нравится вкус крови?»
Первый раз Линда возгордилась тем, что ее имя достойно упоминания в печати; и если бы раньше она кинулась к Эдмунду, сжимая в руке газету и радостно крича: «Это обо мне, это обо мне!» — то теперь она выбежала от Маргариты даже еще быстрее, но поспешила к Брудеру, который будет читать статью, сжимая газету в руках.
5
Как-то раз в конце апреля Линда отправилась с Брудером в деревню, к минеральному источнику. Она рассказала ему, что уже давно ученые определили химический состав «апельсиновой» воды, и он оказался почти таким же, как в источниках настоящего Баден-Бадена, неподалеку от Шварцвальда. Правда, по дороге из Франции домой Дитер успел рассказать Брудеру о Черном лесе, где стояли сосны, рос густой подлесок и черное дерево, а в сумерках зловеще ухали совы. «Люди ехали из Берлина, Парижа, Лондона, чтобы водой свои непонятные болячки вылечить. А я продавал им жестяные кружки. Печатал на ручке год, когда они приезжали, и продавал». Всякий раз, говоря это, Дитер как бы в доказательство брал в руку свою киянку. С восьмидесятых годов девятнадцатого века калифорнийские туристы с одной и той же целью ездили в Приморский Баден-Баден — сначала верхом, потом, совсем недолго, в дилижансе, потом на поезде и вот теперь на машинах. На крутом обрыве над источником построили гостиницу — пряничный домик с балконами и видом на океан, где комнаты стоили полтора доллара в сутки, а гостей встречал плакат «Прочти, подумай, выпей и живи!». До знакомства с Валенсией Дитер работал там. Он таскал запыленные чемоданы из кожи под крокодила, подавал фруктовый лед, который делали из сока местных лимонов, женщинам, сидевшим в ивовых креслах и нежившимся на солнце. «Но меня рассчитали, потому что я вечно вонял луком», — говорил он Линде много раз, столько же раз меняя рассказ по своему усмотрению, и в самом последнем, за обеденным столом накануне вечером, фигурировали слепая вдова, у которой был самый крупный в мире бриллиант, белобрысый холостяк со слугой-сиамцем, а еще белый терьер некой миссис Фёрнес из Пасадены, который охотно пил лимонад и как-то раз свалился замертво прямо к ногам своей хозяйки, вечно втиснутым в мужские полуботинки без застежек, да еще на полтора размера меньше.
На площадке у источника Линда попросила:
— Расскажи о войне.
— Нечего о ней рассказывать, — ответил Брудер.
— Ну хоть что-нибудь!
Он призадумался, решил не утомлять ее ничем сложным и начал:
— Служил у нас один парень… Просто горе, а не механик, вечно инструмент терял. Каждое утро он просыпался и начинал канючить, что вот сегодня-то ему точно конец. По ночам, когда палили из гаубиц, он читал стихи. Для него это было вроде молитвы, и вокруг него в темноте собирались ребята, слушали поэмы и куплеты. Когда его убили, капитан отдал мне его книжки, и там я прочитал один стих, который напоминает мне вас.
