Джонатан Троппер - На прощанье я скажу
— Что, считается, такая перспектива удержит от греха?
— Возможно. Трудно сказать. Во всей Библии только два случая самоубийства. Самое известное, очень повлиявшее на еврейский закон, это самоубийство царя Саула на горе Гилбоа. Ты помнишь эту историю?
— Он упал на свой меч. Они проигрывали филистимлянам. Он знал, что с ним сделают, если захватят живым.
Рубен улыбается, явно довольный тем, что Сильвер не до конца растерял знания из еврейской истории. Когда они были маленькие, каждый вечер пятницы они с Чаком возвращались домой из синагоги, держась за руки отца. И пока они перескакивали и петляли, чтобы не наступать на трещины на тротуаре, он рассказывал им историю из Библии, каждый раз новую. Сильвер особенно любил чудеса: расступившееся море, манну небесную, ключ, забивший из скалы, десять казней. Чак предпочитал сражения. Либо таков был талант Рубена-рассказчика, либо — устройство библейского текста, но обычно отцу удавалось заинтересовать обоих.
— Именно так, — соглашается он, как и положено настоящему раввину. — Мудрецы трактовали самоубийство Саула как особый случай. Поэтому, если в ситуации имелись смягчающие обстоятельства, раввины могли подходить к вопросу более гибко.
— Что применимо к большинству самоубийств.
— Это правда. Думаю, в этом и был смысл.
— Лазейка, — говорит Сильвер. — Неплохо.
— Сочувствие, — отвечает Рубен.
— Ты говоришь «томат», я говорю «помидор».
Отец, нахмурившись, качает головой. Вот почему они никогда не говорят о религии.
— Я лишь хочу сказать, что самоубийство — это и с моральной, и с духовной точки зрения очень зыбкая зона. Забудь о религии, забудь о Боге, если на то пошло.
— Сделано.
Рубен бросает на него усталый взгляд.
— Это серьезно.
— Прости. Знаю.
— У тебя есть семья. У тебя есть дочь. Пусть до сих пор все было нескладно, но Кейси еще совсем девочка. У тебя море времени стать для нее тем отцом, каким ты хотел бы быть. Стать человеком, которым ты думал стать, до того как… — его голос обрывается. Он впервые так открыто говорит о том, какой ему видится жизнь Сильвера.
— До того, как что, пап?
— До того, как ты потерял себя.
Сильвер хочет разозлиться, но злость не приходит. Напротив, оказывается, что он пытается побороть слезы.
— Я не знаю, что произошло, — выговаривает он еле слышно.
Рубен кивает и гладит его по коленке. Сильвер видит старческие пигментные пятна и морщины на руке отца. Все мы стареем, думает он, распадаемся, клеточка за клеточкой, с бешеной скоростью.
— Не раскисай, — бодро говорит Рубен, сворачивая к кладбищу. — Мы на месте.
— Да, так вот об этом — зачем мы сюда приехали? Я не знаю этого парня.
— А ты думаешь, мне каково? Я должен произнести речь.
— Это сильно.
Рубен пожимает плечами.
— Могло быть хуже, — он поворачивается к сыну. — На мне мог быть смокинг восьмидесятых годов.
Сильвер смеется. Они оба смеются. У них одинаковый смех.
Эрику Зайрингу было двадцать пять, и он жил один в какой-то дыре в Бруклине, покуда не умер от передозировки наркотиков. Сильверу этого никто не говорил, но он сам догадывается по тому, о чем люди не договаривают, по тому, как осторожно подбирают слова все, кто произносит речи. Его отец упоминает мучительную борьбу Эрика, бесконечную любовь его родителей и многократные попытки помочь ему. И тот столь трудно достижимый покой, который он наконец обрел.
Огромное белое одинокое облако проплывает по небу. Такое густое, что в нем можно разглядеть все что угодно — женские туфли, плачущего клоуна, профиль Зигмунда Фрейда. Это скромные похороны, у могилы собралось человек тридцать, в основном друзья матери Эрика. Отец Эрика, лысеющий и невзрачный, стоит в стороне, ему явно неймется, он здесь не на месте. Версия Сильвера — они развелись уже так давно, что стали чужими. Мать Эрика, миниатюрная и привлекательная, плачет и с чувством кивает на все, что говорит Рубен. Он рассказывает о копне белокурых кудрей, в детстве придававших Эрику сходство с херувимом, о том, как он любил навещать свою бабушку в Ки-Бискейне, каким он был прекрасным спортсменом. Он рассказывает о маленьком Эрике ради его родителей, чтобы помочь им забыть о том жалком человеке, которым он стал. Родители не должны хоронить своих детей, говорит Рубен.
Это наводит Сильвера на мысли о его собственных похоронах.
Потому что довольно скоро, это вопрос дней или недель, его отцу придется хоронить его. Может, родители и не должны хоронить детей, но главное все же, что за человек этот покойный. У его отца есть жена, еще один сын, внуки и люди вроде Зайрингов, которые надеются на слова утешения, на то, что он духовно направит их, когда мрак поглотит их размеренные жизни. На похоронах Сильвера будет толпа народу, но не из близких и родственников. Чтобы поддержать его родителей, соберется вся община, и они этого заслуживают.
А кто придет ради него самого?
Кейси, само собой. Она придет, может, даже прольет слезу, по крайней мере он надеется, но потеря будет скорее умозрительной, потому что потеряла она его уже много лет назад, если серьезно. Дениз придет, сознательная бывшая жена, которая выглядит куда сексуальнее, чем надо бы. Несомненно, платье с высоким разрезом, лифчик пуш-ап, туфли на шпильке, оставляющие в земле у его могилы маленькие дырочки-норки для червей. Станет ли она плакать? Может, из-за Кейси и всплакнет. Она будет стоять между Ричем и Кейси, и с кладбища они уйдут вместе, одной семьей, которой уже не осложняет жизнь этот давно отрезанный ломоть.
Кто еще? Пара ребят из группы? Возможно. Дана? Зависит от того, насколько на самом деле пуста ее жизнь. Принято ли отдавать последний долг барабанщику, с которым время от времени у тебя случался секс? Ответ не до конца ясен. Джек и Оливер, разумеется. Неугомонный Джек будет разглядывать толпу на предмет убитых горем дамочек и слишком громко выдавать разные неблагопристойности, а Оливер — его одергивать, тоже слишком громко. Может, придут еще какие-то ребята из «Версаля» в надежде на подобную любезность, если и они умрут прежде, чем наладят свои печальные жизни.
Человек умирает один. Это факт. Кто-то в еще большем одиночестве, чем другие.
Он смотрит на миссис Зайринг. Ее глаза опухли от слез. Она любила этого конченого наркомана всем сердцем, выкормила его грудью, носила на руках, радовалась его первым словам, первым шагам, сквозь пальцы смотрела на его недостатки, утирала ему слезы и жила ради его улыбки. Потом что-то в нем надломилось, что-то, за чем она не уследила, и она наблюдала, как ее мальчик медленно и тяжело умирает, и, возможно, она сильно кричала и бушевала, когда он таки ушел. Брак распался, мальчик скончался. Были времена, когда они все жили вместе, как Дениз, Кейси и Сильвер, времена, когда она и подумать не могла, что будет вот так. Он понимает, каково ей сейчас.
Рубен заканчивает речь и кивает распорядителю похорон, который выходит вперед, поворачивает рычажок, и гроб медленно опускается в могилу. Тишину нарушает лишь звук мотора, и это не то, что должна слышать миссис Зайринг в минуты, когда у нее забирают сына. Кто-то должен спеть, думает Сильвер, и тут кто-то действительно начинает петь, низкий слегка хрипловатый мужской голос тихо, но очень искренне выводит «Великую благодать». Глаза Рубена изумленно распахиваются, и в ту же секунду, как до Сильвера доходит, что «Великую благодать» не поют на еврейских похоронах, он узнает в поющем голосе свой собственный.
Но миссис Зайринг смотрит на него не с недовольством, не с удивлением, но со странной полуулыбкой, и тогда он решает, что хуже, чем неожиданно разразиться христианским гимном на еврейских похоронах, да еще в костюме для свадьбы, может быть только одно — не закончить его, так что он поет до конца, медленно, с чувством, а миссис Зайринг прикрывает глаза и думает о чем-то своем, сокровенном, а за кафедрой бедный отец Сильвера худо-бедно приходит в себя после такого конфуза.
На обратном пути небо темнеет. В этой жаре короткие редкие грозы — обычное дело.
— Итак, — говорит отец, — о чем ты думал?
— Не знаю. А о чем надо было?
— Я не собираюсь давать ориентиры.
— Я думал, что, возможно, ты хотел, чтобы я увидел, каково это родителям — хоронить своего ребенка.
Он задумчиво поглаживает бороду.
— Это было бы с моей стороны нехорошо и нарочито, но совсем исключать такую трактовку я бы не стал.
Он говорит устало, не как бывает в конце многотрудного дня, а будто именно Сильвер высасывает его энергию.
— Ты разозлился из-за этой выходки с «Благодатью»?
— Конечно, нет, — отвечает он, даже чуть усмехаясь. — Но все-таки — что на тебя нашло?
Сильвер толком не понимает, как объяснить. Это как будто в нем плохо поменяли проводку. Сигналы путаются, рычаги дергаются, ток подается с перебоями, и он следует импульсу еще до того, как сознает его появление.
