Орхан Памук - Белая крепость
Я расценил эти слова как опьянение победой, и ничего не ответил. Ум мой был ясен, как прежде, и, наблюдая за собой, видя свои вспышки ярости в мелких повседневных ситуациях, я осознавал, что способен на сильный гнев в случае, если Ходжа начнет меня провоцировать своими нападками, но я не знал, в какое состояние может прийти Ходжа, увидев такую реакцию на его слова. Я чувствовал, что уже не осознаю свою цель, как и в те дни, когда я, сбежав от Ходжи, жил на Хейбели. Что было бы, если б я вернулся в Венецию? Я давно смирился с тем, что за эти пятнадцать лет моя мать умерла, а невеста вышла замуж и обзавелась детьми; мне не хотелось о них думать, они все реже появлялись в моих снах, и если в первые годы я словно жил вместе с ними в Венеции, то теперь они были со мной в Стамбуле. Я понимал, что, если вернусь в Венецию, то не смогу продолжить свою жизнь с того момента, на котором она прервалась тогда. Пришлось бы начать новую жизнь. Кроме нескольких книг, которые я когда-то собирался написать о турках и моем рабстве, никакие подробности той жизни меня не интересовали.
Порой мне казалось, что Ходжа презирает меня, так как понял мою слабость — оторванность от родины и бесцельность моего существования, но, возможно, он даже не догадывался, о чем я думаю. Он был так опьянен своими успехами и мечтой о невероятном оружии, о котором он каждый день подробно рассказывал падишаху, наверняка производя на того сильное впечатление, что, возможно, совершенно не замечал меня. Я ловил себя на том, что с завистью наблюдаю за счастьем Ходжи. Мне нравилось его чрезмерное возбуждение от сомнительной победы, его бесконечные проекты; я любил его взгляд, устремленный на руки, когда он говорил, что падишах — у него в руках. Я не мог бы признаться даже себе, но, когда я смотрел на его походку, на его движения, то порой мне казалось, что я гляжу на себя. Иногда случается, что человек словно узнает себя в каком-нибудь ребенке или юноше и с любовью и любопытством следит за ним: это походило на мой страх и любопытство; я часто вспоминал, как он, обхватив руками мою голову, сказал: «Я стал тобой», — но, когда я напоминал ему о тех днях, он обрывал меня и начинал рассказывать, о чем он говорил в этот день падишаху, чтобы тот поверил в возможность создания невероятного оружия, или подробно объяснял, как он истолковал очередной сон падишаха, чтобы направить его мысли в нужную сторону.
Он хотел, чтобы и я поверил в блистательность его успехов, о которых он так красочно рассказывал. Иногда я верил, с удовольствием ставя себя на его место и полностью отдавшись этим мечтам. Тогда я еще больше любил его и себя, слушал его рассказы с упоением, как глупец с открытым ртом слушает интересную сказку, и мне чудилось, что он рассказывает о нашей общей цели и прекрасном будущем.
Так я присоединился к нему в толковании снов падишаха! Ходжа решил побудить падишаха, которому был уже двадцать один год, чтобы тот крепче взял власть в свои руки. Он объяснял падишаху, что несущиеся лошади, которых тот часто видит во сне, несчастны, потому что у них нет хозяина, а волки, кровожадно впивающиеся в горло своих врагов, счастливы, оттого что они свободно делают свое дело; плачущие пожилые женщины и красивые слепые девушки, а также деревья, с которых стремительно опадают листья под черным дождем, зовут его на помощь; священные пауки и величественные соколы являются знаком гордого одиночества. Мы хотели, чтобы падишах, когда он возьмет власть в свои руки, проявлял интерес к нашей науке; ради этого мы использовали даже его кошмары. Как большинству охотников, ночью после долгой утомительной охоты падишаху снилось, что охотятся на него; когда он, боясь потерять трон, видел во сне, как на трон садится его собственный сын, Ходжа объяснял ему, что он всегда будет оставаться на троне молодым, но избавиться от ловушек, которые готовят наши недремлющие враги, можно только с помощью оружия, превосходящего вражеское. Падишах видел во сне, как его дед, султан Мурад, чтобы показать силу своих рук, рассекал пополам ишака, и две его половины бежали наперегонки, удаляясь друг от друга; ведьма, которая была его бабушкой — Кёсем Султан, воскресала и совершенно голая приходила, чтобы задушить падишаха и его мать; на смоковницах, которые росли на Атмейданы там, где кончались чинары, вместо плодов инжира висели трупы; плохие люди с лицами, похожими на его лицо, преследовали его, чтобы убить, запихнув в мешок; вошедшие в море в Ускюдаре полчища черепах направляются ко дворцу с горящими на их панцирях свечами, которые не задувает ветер; падишах пересказывал эти сны, а мы думали о том, как несправедливы те, кто говорит, что он забросил все дела и занимается только охотой и животными; я терпеливо записывал эти сны в тетрадь, и мы старались их толковать в пользу науки и невероятного оружия.
Ходжа считал, что мы все больше оказываем влияние на падишаха, но я не верил в наш успех. Ходжа брал с падишаха обещания построить обсерваторию или дом науки, или создать новое оружие, но после ночей, когда мы воодушевленно строили планы на будущее, проходили месяцы, прежде чем Ходжа мог, хотя бы раз, снова серьезно поговорить с ним об этом. Через год после чумы умер Кёпрюлю, — у Ходжи появился еще один повод для надежды: падишах боялся могущественного Кёпрюлю и не решался осуществлять свои идеи; теперь главный везир был мертв, а так как занявший его место сын не имел силы и влияния своего отца, настало время ждать от падишаха смелых решений.
Следующие три года мы провели в ожидании этих решений. Меня удивляло не то, что падишах медлил, мечась между снами и охотой, а то, что Ходжа все еще связывает с ним свои надежды. Все эти годы я ждал того дня, когда он утратит надежды и станет похожим на меня! Ходжа уже не говорил с прежним воодушевлением о своей победе, я не чувствовал в нем того подъема, какой был в первое время после чумы, но он все еще надеялся, что сподвигнет падишаха на большой проект. И все время находил объяснения медлительности падишаха: после большого пожара, спалившего Стамбул, вложение падишахом больших денег в проект дало бы его врагам повод посадить на трон его брата; падишах сейчас не может ничего предпринять, потому что его войско отправилось в поход на Венгрию; в следующем году — потому что войско выступило против Германии; потом надо было закончить строительство Ени-джами[58] на берегу Золотого Рога, на что требовались большие средства, и Ходжа часто ездил туда с падишахом и Турхан Султан[59]; а еще были бесконечные выезды на охоту, в которых я не принимал участия. В ожидании возвращения Ходжи с охоты я, стараясь выполнить его наказ, лениво переворачивал страницы книг в поисках блестящих идей для того, что он называл «большой проект» или «наука».
Меня больше не радовали даже мечты об этих проектах, результат которых, в случае их осуществления, был мне безразличен. Ходжа, как и я знал, что в наших познаниях в астрономии, географии или естественных науках, которые увлекали нас в первые годы нашего знакомства, ухватиться было не за что: часы, приборы, модели были забыты и давно проржавели. Все это мы отложили до тех времен, когда будем претворять в жизнь неясное дело, которое Ходжа называл «наука»; нас захватывал не столько этот один «большой проект», который должен был спасти нас от катастрофы, сколько мечтания о множестве проектов. Стремясь поверить в фантастические идеи, которые никак не привлекали меня, чтобы быть вместе с Ходжой, я старался его глазами смотреть на страницы, которые переворачивал, и на идеи, которые порой приходили мне в голову; словом, старался поставить себя на его место. Когда Ходжа возвращался с охоты, я делал вид, что нашел нечто новое для того проекта, над которым он уезжая, просил меня подумать, и что благодаря моим находкам мы можем все изменить; я говорил, что приливы и отливы моря могут быть связаны с температурой воды в реках, впадающих в него; или что чума передается через капельки, находящиеся в воздухе, и отступает, когда меняется погода; или что мы сможем победить всех врагов, сделав мощные пушки на колесах с длинными стволами; или что Вселенная вращается вокруг Солнца, а Солнце вокруг Луны, — слушая все это, Ходжа снимал с себя пропыленную охотничью одежду и говорил всегда одну и ту же фразу, заставлявшую меня улыбаться: «А наши дураки даже не подозревают об этом!»
После этого его охватывал приступ гнева, передававшийся и мне: он рассказывал, как падишах на коне много часов преследовал обезумевшего кабана или глупо лил слезы над зайцем, пойманным борзыми; злясь, он нехотя признавал, что слова, которые он говорил падишаху во время охоты, влетали ему в одно ухо и вылетали из другого, и повторял: «Когда же эти глупцы увидят правду? Случайно это или закономерно, что столько дураков находят друг друга? Почему они так глупы?»
Таким образом, он начал осознавать, что надо снова заняться тем, что он называл «наука», — на этот раз для того, чтобы понять, чем набиты их головы. Когда мы, почти ненавидя друг друга, усаживались за стол, я страстно желал приступить к этой «науке», так как вспоминал о прекрасных днях, когда мы были так похожи друг на друга, но после первых же попыток мы поняли, что все совсем не так, как прежде.
