Полина Клюкина - Дерись или беги (сборник)
— Понятно мне теперь, в кого сынуля ваш такое хамло, вы и сами-то, Галина Павловна, не особо воспитаны.
— Вот сучка, а! Паш, выйди, пожалуйста.
Когда в восемьдесят девятом году в стране начиналась «новая жизнь», все бараки города в одночасье опустели, жильцы их, собрав с окон всю герань, переселялись в новые районы. Большинство из них было отправлено на окраину, туда, где когда-то было огромное болото, впоследствии осушенное и застроенное новыми многоэтажными домами. Местность эта получила название Кислотные Дачи в честь химического заводика неподалеку. Единственный вопрос, который теперь остался, где взять место для слива химотходов, если старое заселили новой жизнью? Заводик постепенно разорялся, закрывались главные отделы, а с приходом новых владельцев Шутовых и Зайцевых он вообще стал работать не по ГОСТу и выдавать каучуковые мячики. Спустя несколько месяцев один из хозяев, как поговаривали новые жители, исчез, а другой просто разорился и залез в петлю. Теперь Кислотные Дачи стали обыкновенным районом с престранной почвой, обычной экологией и загадочной историей имени.
— Эля, ты чё творишь?
— А чё такое?!
Губы Эльвиры Ивановны снова сложились в подобие клюва.
— Эль, ты сама знаешь, мы тут вообще ни при чем. Ну, прости, слышишь, Эль?
— А мне твой ребенок мешает, понимаешь.
— Скотина ты.
— Не я одна.
Когда Галя выбежала из кабинета, Паша сидел на стульчике крохотной женщины, он тянулся к ней, истерично что-то объясняя. Трогательная, стоя на крохотных коленках, с чернильными разводами вокруг рта, она внимательно слушала Павлика.
— А Коля Ксенчин, потом, когда Зинаида Сергеевна сказала, что папка вором был, стал меня называть воровским отродьем. Они ж врут все, да они просто оба мрази какие-то!
Из кабинета вышла Галина Павловна, позади у нее осталась директорская кошка, застрявшая в дверной щели.
— Паш, домой пойдем… то есть иди к бабушке, а я на КамГЭС.
— Мам, а ты, может, на Кислотных Дачах останешься?
— Иди к бабушке, сына.
Павлик вырвался из мамкиных объятий и, не оглядываясь, побежал на Старые Дачи. На Ольховской он внезапно остановился, упал на колени и наклонился к земле. В сожженной траве копошились муравьи, они перетаскивали с места на место соломины и создавали жизнь. Сейчас можно было сорвать длинную тростинку, положить ее в самое сердце муравейника и ждать, пока муравьишки сделают свое дело, а потом облизнуть — и обжечь язык вкусной муравьиной кислотой. Можно было опустить ладонь в центр муравейника, пустить на себя этих варваров, как он делал раньше, а затем носиться и отряхиваться от нападений. В конце концов, можно было просто улыбнуться крошечным муравьям и этим их напугать. Но Пашка уже не дышал.
Последняя фотокарточка, которую он видел, была с мамкой и отцом, с Элей и Сергуней в цирке. «Все улыбаются. Ну вот, слава богу, Эля наконец-то смотрит в камеру. Сзади у них какое-то лохматое растение, похожее на пальму, а мимо в тельняшках клоуны ходят. Фото пока еще черно-белое, четкое и понятное. Цветные появятся позже, поэтому в мамкином раннем альбоме их нет. Они не хранятся у нее в углублении комода, да и зачем — на них нет Эли, нет папы, нет и самой мамы. На них есть только я».
Пунцовые пятна
Восьмое марта нынче выпало на чудный теплый денек, на чрезвычайно громкое пение птиц, гулкую весеннюю капель и четвертую неделю Великого поста. В этот день семнадцатилетнюю Ксюшу, наряженную в голубой вельветовый сарафан и мешковатую белую блузу, собирали на праздник. Волосы, будто не окрепшие с младенчества, решено было разделить на пробор, губы чуть напомадить, а румянец сделать яснее. Всех детишек школы, где училась Ксения, педагоги в этот день пригласили на пиршество в кафе на улице Ким, опрятное взрослое кафе, из которого всегда по-детски пахло молоком и шанежками.
Молодая учительница Олечка, сама порой напоминающая семнадцатилетку, приехала за Ксюшей на такси, на шестом этаже ее уже ожидала Ксюшина бабушка.
Первых часов жизни Ксении из родных никто не видел. Воспаленное, испещренное синими венками тельце Ксюши лежало на белой простыне с прищепкой на пуповине. Палата находилась в трехчасовой тишине — в это время в морге омывали тело умершей матери.
Только спустя четыре дня, когда прищепка отвалилась вместе с пупочным канатиком, Ксюшу на руки взял отец. Серые водянистые глаза его ничего не излучали, покой разносился по всей комнате и оставался на занавешенных зеркалах, в приготовленной новой люльке, на двухместной постели и в кресле бабушки Оксаны. Игореша к младенцу старался не подходить и себя не тревожить. Иногда только он всматривался в личико новорожденной, пытаясь отыскать знакомые черты, пытался опознать крохотные пальчики, чтоб сделать все правильно и в сходстве, наконец, полюбить этого ребенка, но все выходило наоборот, неузнавание постепенно меняло состояния и в конце концов стало неврозом. Такая несправедливость, полагал он, могла случиться только по вине этого младенца, а иначе где объяснения внезапно случившемуся несчастью хороших людей, вовремя зачавших, правильно вынашивающих, верующих и даже некурящих?
— Молись, молись, Игореш, авось легче станет! Хошь, давай вместе, прямо вот опускайся на колени и стой, пока не полегчает.
И теща сама становилась на колени, шептала что-то про себя и походила на малахольную старуху.
Молитве Оксана Павловна обучилась еще в молодости, когда рыжие прядки были привлекательны и кудрявы, когда взгляд, казалось, жил сам по себе. Она поблекла, когда похоронила супруга во время Великой Отечественной, и так не расцвела, даже тогда, когда встретила второго мужа. Он был моложе ее на восемь лет, приехал в село после «отсидки», как сам любил называть свои «несколько» лет, был мужиком работящим, таким как раз, какого Оксане и ее малолетней Ирке недоставало.
Как-то в Успение Оксану Павловну срочно вызвали в правление, Ирка осталась дома вместе с новоиспеченным отцом помогать ему готовить ужин и таскать кошкам огромные молоки из жирной селедки. Когда Оксана вернулась, она увидела стол, уставленный рыбными закусками, салатами и винегретом. Иришка тихонько вырезала из бумаги платьица для кукол, муж стоял у окна и из-под закрученной занавески смотрел на дорогу. Ужинать Иришка не стала, присела в сенях, и только когда Оксана Павловна сама подошла к ней, дочка завыла. Названия тому, что произошло с ней, она не знала, а через несколько месяцев все забыла стараниями матери, въяве остались только материны синяки и пунцовые пятна на полу.
Отчим ее между тем был весел, шутил что-то о нынешнем председателе, о спутавшихся Оксаниных кудрях и замолчал только в тот момент, когда Оксана взяла в руки нож. Убийство было признано непреднамеренным, и теперь Оксана Павловна с Иришей скрывались от поселковых сплетен в городе.
Вечером двадцать пятого марта, когда старуха намешивала в кастрюльке похлебку, попутно укачивая Ксению, Игорь вбежал в квартиру и стал вытаскивать из шифоньера свои вещи. Коричневый чемодан, звонко скрипнув молнией, разинул пасть и поглотил сперва всю его одежду, а затем добрался до фотографий и открыток.
— Оксана Пална, я… я это…
— Ты куда, милай сын?
— Ну, в общем, я ухожу, простите меня, Оксана Пална.
— Ты белены объелся, что ль, ты дочь…
— Мне жить надо! Поймите же вы, наконец, я ж молодой еще совсем, я ребенка этого ненавижу, она жену мою убила, да как вы не понимаете!
— Чтоб у тебя язык отсох! Она тута при чем?! Ты как жить станешь с грехом таким?!
— Да идите вы со своими грехами! А если и грех это, то не мне за него расплачиваться. Зачем я только, дурак, связался с вами такими!
В комнате послышался плач разбуженной Ксении, старуха швырнула поварешку в раковину, та громко ударилась о стенку и упала на дно вместе с отколовшимся кусочком эмали.
— Здравствуйте, Оксана Павловна! Ну как, мы готовы?
— Ой, мила дочь, боюся я, очень боюся.
— Да всё хорошо будет, всё нормально, мы сейчас ее спустим и усадим в такси.
— Так она ж даже машин с двух лет не видала…
В свои несколько месяцев Ксюша отличалась от тех подвижных грудничков, которые ползком на коленках за день наматывают километры. Комки сбитых сухожилий казались зарубцевавшимися и запрятанными в младенческие ноги, они вызывали судороги и делали Ксению неуклюжей. Она была голосиста, когда бабуля как слабоумная хлопала над ней в ладоши, реагировала на ее улюлюканье, но никогда не отвечала взглядом и не мигала, как это свойственно жизнерадостным малюткам.
За два года Оксана Павловна приноровилась вытаскивать Ксению на прогулки и в продуктовый, но потом силы ее будто в одночасье пропали. Теперь Ксюшенька стремительно толстела со всех боков и все меньше двигалась. С уходом отца в дом больше никто не приходил, все замкнулось только на попытках обучить внучку чтению, бурчаниях Оксаны Павловны на государство, хотя и государство лет через пять постепенно ушло из их дома — перегорело вместе с телевизионными лампами. И лишь изредка с кухни слышались всхлипывания и молитвы ослабевшей старухи.
