Рейчел Джойс - Невероятное паломничество Гарольда Фрая
— А в то, что дойдете до Берика? В этих тапочках?
— Верю, — повторил Гарольд.
— А вам не бывает страшно? В глубине души?
— Поначалу бывало. Но я уже привык. Я знаю, чего ожидать.
Соцработник пожал плечами, а потом спросил:
— А как же другие? Те, с кем я вынужден общаться? Что будет, если вы столкнетесь с одним из них?
Гарольд вспомнил тех, с кем ему довелось встретиться в пути. Их истории удивили и растрогали его, и ни одна не оставила его равнодушным. В мире уже накопилось немало тех, за чью судьбу он переживал.
— Я обычный человек, прохожий. Я не из тех, кто выделяется из толпы. И я никому не причиняю вреда. Когда я рассказываю людям о своей цели, они, мне кажется, меня понимают. Они оценивают собственную жизнь и желают мне непременно добраться до места. Им хочется, чтобы Куини осталась жива, ничуть не меньше, чем мне самому.
Соцработник слушал его с таким вниманием, что Гарольда даже бросило в жар. Он поправил на шее галстук.
В ту ночь ему впервые приснился сон. Гарольд проснулся прежде, чем грезы успели оформиться в его сознании, но один образ — костяшки пальцев, из которых вот-вот брызнет кровь, а если не принять меры, случится и кое-что похуже, — задержался и не уходил. Гарольд встал у окна, глядя в черный провал неба, и ему вспомнился отец, не сводивший глаз с входной двери в тот день, когда мать ушла от них, словно от его упорства зависело, чтобы дверь вновь распахнулась и беглянка показалась на пороге. Отец поставил напротив входа стул и две бутылки. И сидел так целыми часами.
«Она вернется», — твердил он, а Гарольд лежал в постели, напряженно вслушиваясь, и ему чудилось, что он не мальчик, а само безмолвие. Утром мамины платья оказались разбросанными по всему их небольшому дому. Часть этих пустотелых мам усеяла даже клочок лужайки, величаемый у них газоном.
«Что там у вас происходит?» — поинтересовалась дама, жившая по соседству.
Гарольд собрал мамину одежду и скрутил ее в ком. Мамин запах впитался во все ее платья, он так живо напоминал о ней, что абсолютно не верилось, будто она уехала навсегда. Чтобы не стонать и не будить соседей, он впивался ногтями себе в локти. Снова и снова проживая то воспоминание, Гарольд заметил, как поредела темнота ночного неба. Понемногу он успокоился и вернулся в постель.
Через несколько часов он с трудом мог понять, что же изменилось. Он едва мог двигаться. Волдыри, умягченные пластырями, не слишком беспокоили, но стоило перенести вес на правую ногу, как судорожная боль выстреливала из лодыжки в икру. Гарольд произвел все обычные приготовления: принял душ, поел, уложил вещи в пластиковый пакет, затем расплатился по счету, однако боль внизу икры, едва он начинал ощупывать голень, сразу же давала о себе знать. Небо отливало холодноватым синим кобальтом, солнце висело низко над горизонтом, подсвечивая белые самолетные следы. По Силвер-стрит Гарольд вышел на шоссе А-396, ничего по пути толком не замечая. Каждые двадцать минут он вынужден был останавливаться, спускать носок и щипать себя за икроножную мышцу. И с облегчением убеждался, что с виду нога вполне здорова.
Он попытался отвлечься, думая о Куини или о Дэвиде, но мысли получались какими-то бесформенными. Воспоминание появлялось и так же стремительно исчезало. Гарольду приходили на память слова сына: «Спорим, ты не сможешь назвать все страны на Африканском континенте», — но стоило ему попытаться назвать хоть одну, как в ноге вспыхивала боль, и он во мгновение ока забывал, что собирался припомнить. Через полмили ему начало казаться, что голень сзади разрезана надвое; он едва мог ступать на ногу. Приходилось делать широкий шаг левой, а правой мелко перепрыгивать. С наступлением дня небо заволокли плотные облака. Несмотря на все усилия, Гарольд не мог избавиться от ощущения, что его продвижение к северу через всю Англию начинает походить на штурм высоты. Даже ровные участки неожиданно приобрели уклон, по которому приходилось взбираться.
У него не шел из ума образ отца, сидевшего, развалясь, в кухне на стуле в ожидании жены. Этот образ всегда пребывал в памяти Гарольда, но он чувствовал, что впервые воспринял его. Отца тогда, наверное, вырвало прямо на пижаму — Гарольд счел за лучшее не принюхиваться.
«Убирайся», — процедил отец. Его глаза с такой быстротой метнулись от сына к стенам, что непонятно было, что из двух ему противнее.
Соседи, прослышав обо всем, принялись утешать отца. «Джоан была себе на уме, — говорили они. — Считайте, вам повезло; вы ведь еще молодой, у вас все впереди». Неожиданно в их доме в невиданных количествах расплодилась женская активность. Распахивались настежь окна, перетряхивались шкафы, проветривались матрацы. Откуда ни возьмись возникли запеканки, пироги и заливное мясо, а вдогонку к ним сладкие пудинги, варенья и фруктовые кексы в плотной коричневой обертке. В доме никогда еще не бывало столько еды: мать Гарольда вообще редко видели за столом. Черно-белые фотоснимки перекочевали подальше в чемоданы. Из ванной исчезли ярко-красные помады, а вместе с ними — флаконы маминых духов. Гарольд по-прежнему встречал ее на перекрестках, видел иногда, как она переходит улицу. Порой даже замечал, что она ждет его после школы, стремглав выскакивал навстречу и снова наталкивался на незнакомую даму в маминой шляпке или юбке. Джоан всегда питала слабость к ярким расцветкам. Он отметил тринадцатый день рождения, не получив от нее ни единой весточки. Через полгода мамин запах окончательно выветрился из ванной. Пространство, прежде занятое женой, отец начал заполнять дальними родственницами.
«Поздоровайся со своей тетушкой Мюриэль», — представлял отец Гарольда. К тому времени он уже вылез из домашнего халата и обрядился вместо него в костюм, слишком просторный в плечах. Он даже умудрился побриться.
«Боже, какой великан! — Широколицая женщина, укутанная в меха, придерживала пальцами-сосисками пакетик с миндальным печеньем. — Можно его угостить?»
При этом воспоминании рот Гарольда наполнился влагой. Он уже съел все печенюшки из своего пакета, но они не насытили отчаянного стремления, поначалу принятого им за голод, но так и не утоленного. Он то и дело сплевывал густую белую слюну, а встречая прохожих, прикрывал рот платком, чтобы не вызвать подозрений. Гарольд купил две пинты пастеризованного молока и выпил обе залпом, залив себе подбородок. Он пил слишком поспешно, но жажда была сильнее доводов разума; он снова и снова присасывался к картонной упаковке. Молоко текло в рот чересчур медленно. Через несколько футов Гарольд вынужден был остановиться, чтобы исторгнуть его наружу. Он не переставая думал о той поре, когда от них ушла мама.
Упаковав чемодан, она лишила Гарольда не только своего смеха, но и общества единственного человека, превосходящего его ростом. Джоан сложно было бы назвать нежной и заботливой, но она, по крайней мере, занимала промежуточное положение между сыном и облаками. Тетушки одаривали его сладостями, останавливались порой, чтобы ущипнуть за щеку или даже спрашивали его мнения, хорошо ли сидит платье, но окружающий мир в одночасье утратил контуры, и Гарольд уклонялся от их ласк.
«Не сказать, чтоб он был чудак, — говорила тетушка Мюриэль. — Но он все время отводит глаза».
Гарольд дошел до Бикли, где, по заверениям путеводителя, можно было посетить небольшой замок красной кирпичной кладки, приютившийся на берегу реки Экс. Однако встреченный им длиннолицый человек в оливкового цвета брюках обескуражил Гарольда новостью, что эта книжка безнадежно устарела. И, если его не привлекает роскошно обставленная свадьба или театрализованный уикенд с загадочным убийством, он может посетить Бикли-Милл, где в ремесленно-сувенирной лавке найдет то, что больше соотносится с его вкусом и кошельком.
В лавке Гарольд долго разглядывал стеклянные брелоки, лавандовые саше и целую подборку кормушек для птиц — изделия местных резчиков, но ни одна из безделушек не поразила его воображения, не показалась ни привлекательной, ни тем более необходимой. Гарольд опечалился. Он уже хотел уйти, но в магазинчике он был единственным покупателем, а продавщица не сводила с него глаз, поэтому пришлось купить хоть что-нибудь. Из лавки Гарольд вышел с четырьмя ламинированными подставками под горячее для Куини с изображениями видов Девона. Для жены он приобрел шариковую ручку, которая при нажатии при письме тускло отсвечивала красным, так что Морин, если бы вдруг ее посетило такое желание, могла бы писать в темноте.
«Сиротка Гарольд», — обзывали его мальчишки в школе. Он начал пропускать занятия — днями, потом неделями, так что со временем одноклассники превратились для него в чужаков до такой степени, будто сам он был представителем совершенно иной породы. Тетушка Мюриэль посылала учителям записки: «У Гарольда болела голова», «У Гарольда недомогание». Иногда она вытаскивала словарь и выказывала толику фантазии: «В четверг около шести вечера у Гарольда появились желтушные высыпания». Провалив экзамены, Гарольд окончательно забросил учебу.
