Елена Колина - Питерская принцесса
Такому большому и сильному, настоящему мужику, каков Володя Любинский, и полагалось иметь двоих сыновей. Невысокий полноватый Боба, такой уютный и пухлый, что хотелось ткнуть его в живот, торопился, легонько подскакивал, как воздушный шар. Гарик, словно отделив себя от общесемейного волнения, с брюзгливо-независимым видом нехотя двигался за братом, на ходу подергивая плечами.
Володя Любинский, огромный, под метр девяносто, сразу заполнил собой весь полукруг семиметровой кухни-гостиной. Чуть не все окно заслонил. И куда ни глянь – всюду его живот, так Володи казалось много. Старший Любинский был так хорош своим мощным разворотом плеч и крепкими длинными ногами, что даже сильно выступающий живот как-то скрадывался и казался законной принадлежностью замечательно интересного мужчины. Почти лысый, но и лысый как-то особенно красиво, Володя, с его горбатым массивным носом, выдающимся вперед почти квадратным подбородком и глубоко посаженными темными глазами, излучал упрямую силу и безусловную мужественность. Юрий Сергеевич называл Володю «еврейским богатырем» и «последней надеждой нации». И действительно, на фоне городского пейзажа, населяемого легкими и узкоплечими питерскими еврейскими интеллигентами известного типа «в очках и шляпе», огромный Володя Любинский смотрелся брутальным красавцем и «настоящим мужиком», подчеркнуто жестким и суровым. Володя всегда был немного зол и слегка грозен, легко впадал в ярость. Зине часто приходилось за мужа извиняться. «Мы на лицо ужасные, добрые внутри», – привычно оправдывалась она.
Старший Любинский полностью владел и правил своей семьей, разбрасывая во все стороны громы и молнии. Зина, невысокая, «полнопопая», как говорил муж, с черными, до узких плеч распущенными волосами и нервным лицом, делала в его отсутствие все, что хотела. А при нем то же самое, только тихонечко.– Какая же Машка у нас талантливая! И стихи пишет, и рисует, а теперь еще и актриса!
Зина успевала и восхищаться, и изящными движениями маленьких рук подправлять на свой вкус накрытый стол. Обе они, и Зина, и Аллочка, с удовольствием осуществляли свое право суетиться по хозяйству на кухне Раевских.
– Маша молодец, – улыбаясь немного искусственной улыбкой, подтвердила Аллочка.
Окинув хозяйским взором стол, она еще раз переставила за Зиной тарелки и водрузила в центр стола блюдо с «Наполеоном». «Наполеон» был Аллочкиной гордостью. Она приносила его на все торжества и требовала детального обсуждения. Ругать «Наполеон» тоже разрешалось. Главное – подробно и участливо.
– Сегодня проложила коржи вишневым вареньем. Попробуете и скажете, лучше так или со смородиновым. Хотя в прошлый раз было кисловато. А может, вообще с одним кремом делать?
– Мама, ну что ты вечно со своим «Наполеоном», – нежным голоском отозвалась Наташа.
Алеша Васильев предметами советского богатства не разжился. Изредка покупал антикварные мелочи, но машина у него была старенькая, а в даче он и вовсе не нуждался. При нем семья жила прекрасно, обеспеченно и мило. Без роскошеств, но – покупали что хотели, отдыхали где хотели, то в Крыму, то в Прибалтике, даже в Болгарию съездили. Когда он умер, оказалось, что особенно ничего и нет. Во всяком случае, для того, чтобы вдова и дочь продолжали безбедно существовать. Квартира в центре, но всего лишь двухкомнатная, к тому же во втором, проходном между Желябова и Мойкой дворе, приличная, но не роскошная. Можно кое-что продать, но ведь это означает вынести из дома. Так неприятно! Аллочка, серая мышка с трагическими морщинами на незначительном лице, при муже не работала. Теперь она удивленно говорила: «У нас с Наташей настоящая потеря кормильца, прямо как в прежние времена!»
Пришлось вспомнить о своем среднем медицинском образовании и пойти служить в регистратуру поликлиники, что во дворе улицы Софьи Перовской. В окошке регистратуры Аллочка сидела со скорбным лицом. Потом ничего, привыкла. Даже понравилось. Люди вокруг, и власть какая-никакая, хочешь – ответишь, а хочешь – так ответишь, что человек подумает: «Лучше бы не спрашивал».
Но зарплата регистраторши была мала, и Аллочка с Наташей проедали кусочки из прежней жизни. Из квартиры постепенно один за другим уплывали в комиссионный немногие ценные предметы – столовое серебро, фарфоровая ваза XIX века, несколько картин – Крамской, какой-то спорный Левитан. Что-то еще оставалось, но уже совсем немного.
Наташа тоскливо следила за тем, как исчезают вещи, среди которых она выросла. Неприятно было ужасно. А вам было бы приятно? Аллочка очень хорошо объяснила Наташе, как это ужасно – когда было-было и вдруг не стало. Оказалось, что настоящую, для жизни, а не эфемерную ценность имеют столовое серебро и бриллиантовые серьги. Да Наташа и сама поняла, невелика наука, когда сегодня ложечки серебряные продали, а завтра на ложечки купят ей джинсы и кофточку. «Господи, что бы с нами было, если бы после отца совсем ничего не осталось», – прикрывая глаза от ужаса, говорила Аллочка. Наташа согласно кивала и тоже зажмуривала в страхе глаза.
– А Берта Семеновна с Сергеем Ивановичем придут? – поинтересовалась Зина.
Спросить у них самих она не решилась, хотя только что кланялась им вместе с мужем.
– Вряд ли, – легко ответила Аня, – они Машину кинокарьеру не одобряют, и опять все шишки на меня. Считают, будто я ее порчу. Отвлекаю от учебы, настраиваю, поворачиваю не в ту сторону... В общем, как всегда!
– Бабушка сказала, что она бы не хотела для меня будущего профессиональной актрисы, хотя сняться в кино – хорошая возможность узнать жизнь... У нее такая теория – нельзя рано выходить замуж, ну, в двадцать лет, например, или в двадцать пять, а необходимо развивать свою личность, строить биографию, формировать судьбу...
– Достаточно, Маша! Мы все в курсе Бабушкиных теорий, – прервала мать.
– А Дед ворчал, что все это глупости детские, суета... еще сказал: мол, актрисой быть стыдно, они все пустышки. И напомнил, что лицедеев раньше даже не хоронили вместе с порядочными людьми...Берта Семеновна в тонкие научные материи не вдавалась. Сыном гордилась почти так же, как и мужем, и с браком сына, конечно, давно смирилась. Но в сердце свое дочь буфетчицы так и не приняла. Простолюдинка, простушка, слишком красивая, чтобы быть хорошей женой... Красоту такую приличней было бы притушить, а невестка выставляла напоказ. Не просто хорошо, сдержанно, как принято в хорошем обществе, одевается, а любит тряпки, как и положено любить дочери буфетчицы, все слишком яркое, броское. Обывательница, как выражалась Берта Семеновна, «вещистка».
Берта Семеновна беспокоилась, когда Машу – золотую девочку отдавала сыну с невесткой на воскресенье, «родительский день», а уж о том, чтобы допустить к ребенку бабу Симу, речи и вовсе не шло. Лишь однажды Берте Семеновне пришлось с внучкой расстаться.
– Юра, что-то мне не нравится папино сердце. Беготня пятилетнего ребенка не способствует покою, так что в этом году, уж вы меня извините, я не смогу уделить Маше должного внимания, – заявила она сыну.
Должное внимание означало: Маша, кроме того, что читала, да не пару фраз по слогам, а настоящие книжки, рисовала не палку-палку-человечек, а имела начальное понятие о перспективе, а также рассказывала наизусть множество стихов, причем все больше Пушкина в ущерб Агнии Барто, и приступала к обучению игре на фортепьяно. Правда, здесь Берте Семеновне, кажется, не повезло. Пухлая короткопалая Машина ручка не обещала даже в будущем растянуться на октаву.
Юрий Сергеевич с Аней отправились в Коктебель, а Машу под шумок сдали бабе Симе. Маша поехала с бабой Симой в деревню. До этого она была с бабой Симой не очень хорошо знакома, баба Сима у Бабушки с Дедом не бывала никогда. К дочери с зятем частенько захаживала, легко хватала рюмку, быстро веселела. Дочь ее стыдилась, уводила Машу.
Это было первое Машино путешествие. И оказалось, что она очень любила дорогу, потому что в дороге можно все время врать. Ехали два дня, и все два дня Маша врала, не останавливаясь ни на минуту. Было чудесно придумывать про себя все, к тому же придумать можно было столько раз, сколько людей соглашалось слушать. В купе Маша рассказала, что ее родители работают в секретном царстве и она пока еще с ними не знакома, в соседнем купе – что она сирота, а баба Сима нашла ее завернутой в бархатную пеленку у подъезда. Затем Маша вконец увлеклась и поведала проводнику, будто в пеленку была вложена записка о ее королевском происхождении.
– Только не говорите никому, – голосом заправского заговорщика нашептывала Маша, – за нами охотятся шпионы злого короля!
– Как зовут злого короля? – спросил вежливый проводник.
– Зовут... – Маша на секунду задумалась. – А Кракозавр его зовут! Страшный Кракозавр!
В деревне Маша продолжала играть в принцессу уже с местными детьми. И обычная история городской девочки, которая в деревне по определению является принцессой, превратилась в настоящую сказку «Принцесса в изгнании». Назвалась Маша принцессой Азалией и была королевской дочерью с полностью законченной историей об отце, добром короле, побежденном и отправленном в изгнание злым волшебником.
