Дзюнпэй Гомикава - Условия человеческого существования
Он недолго предавался мечтам завоевать любовь рабочих. Он уже примирился с тем, что по долгу службы придется любить их без взаимности. Он очень скоро понял, что люди, которых нечеловеческими условиями жизни низвели до положения скотов, не могут дарить свои добрые чувства человеку, принадлежащему к тем, кто их в эти условия поставил.
Они остановились у входа в барак.
— Сейчас будете переселяться! — крикнул Окидзима по-китайски. — Выходить с вещами!
На нарах вповалку лежали полуголые люди. Никто даже не шевельнулся. Пришлось расталкивать каждого в отдельности. Люди нехотя поднимались, стягивали подстилку — грязное засаленное тряпье — и лениво плелись по проходу между нарами к дверям.
Отправляясь в скитания, люди брали из родного дома только тощий тюфячок. Где он, этот родной дом?.. За пределами их жизни, в недосягаемой дали… Незачем хранить его в памяти. А свернутый тюфячок будет с ними до конца жизни. Никогда они не спали на этих тюфяках с женщинами, которые их любили, и, видно, так уж будет до конца жизни.
Прежде чем протянуть ноги, многие ухитрялись выменять это единственное свое достояние на еду или сбыть за несколько медяков. Зачем они жили, ели, спали, эти десять тысяч человек, которыми управляли всякие Кадзи? Сейчас их гнали из одного барака, чтобы набить ими другой. И снова пятьдесят на шестьдесят сантиметров на душу.
Директор в сопровождении Кадзи и Окидзимы осмотрел все четыре барака, предназначенные для размещения спецрабочих, это было чрезвычайным событием — директор лично знакомился с состоянием объектов, подведомственных отделу рабочей силы. Жандармерия и его заставила пошевелиться — с этими господами шутки плохи.
— Считаете, четырех казарм хватит? — спросил директор и, поводя толстой, как у кабана, шеей, понюхал спертый воздух, насыщенный запахами грязи, пота и чеснока.
— В принципе нет, — ответил Кадзи.
— Почему не освободили еще один?
Окидзима хмыкнул:
— Тогда, пожалуй, вольнонаемные запросятся у нас в спецрабочие.
— Гм, — тоже, пожалуй, верно, хотя… — и, поведя взглядом по черным от грязи стенам, директор замолчал. Стены были исцарапаны гвоздем или каким-то другим острым предметом.
— Это что?
— Это у них приходо-расходная книга, — доложил Кадзи. — А также памятка карточных и других долгов.
— Ты что же, разрешаешь им играть?
— Видите ли, согласно правилам полагается всех замеченных в азартных играх арестовывать и препровождать в полицейскую тюрьму. Но полиция отказывается строить каталажку на десять тысяч человек.
В обычной обстановке директор не стерпел бы подобной дерзости, но сейчас он только нахмурился. Он продолжал изучать стену. В одном месте среди каракулей была выцарапана гвоздем женская фигура. Головы не было, ног ниже колен — тоже. Но в определенном смысле рисунок достаточно точно воспроизводил женщину.
— Это тоже памятка о долгах? — неожиданно загоготал директор.
— Возможно.
— Ну ладно, — директор повернулся к выходу. — Интересно, что за публику к нам пришлют?
— Конечно, с ярыми антияпонскими настроениями, можно не сомневаться.
— Гм, да, вероятно. Ведь они из нелояльных деревень. За ними нужно смотреть в оба. Никаких поблажек! — Пресытившись зловонием, которым были пропитаны стены казармы, директор спешил выбраться на свежий воздух. — С момента приема вся ответственность ляжет на нас. Прошу быть осмотрительными.
Кадзи и Окидзима привычно поклонились, выразив полную готовность повиноваться начальству.
Рабочие-ремонтники быстро обнесли четыре освобожденных барака колючей изгородью. У главных ворот поставили вышку для вооруженной охраны. К изгороди подвели кабель высокого напряжения. Закончив работы, Кадзи послал письменное донесение в жандармерию.
21В день приема спецрабочих Окидзима настойчиво потребовал для конвоирования не меньше двадцати человек охраны. Он явно исходил из своего опыта службы переводчиком во время операций по «умиротворению».
— Без роты солдат я вообще ни за что не поручусь! — кричал Окидзима.
Кадзи спорил с ним до хрипоты, пожалуй, впервые за все время службы на руднике. Никаких конкретных оснований для такого упорства у него, собственно, не было. Он только твердил, что нечего устраивать здесь военные игры. Если шестьсот человек взбунтуются, они перебьют охрану независимо от того, будет в ней двадцать или пятьдесят человек.
— Привез же ты из Шаньхайгуаня пятьсот человек один, — убеждал он Окидзиму.
— Как ты не понимаешь, что тут совсем другое?
— Никакой разницы. Во всяком случае, мы должны относиться одинаково, что к тем, что к этим. Я не хочу ни замахиваться на них, ни обороняться.
Для встречи военнопленных Кадзи назначил восемь человек из отдела рабочей силы — трех японцев и пятерых китайцев. Фуруя, попавший в их число, доложил, что ехать не может. Сослался на боли в животе. По внешнему виду было непохоже, что он болен. Струсил? Что ж, у японцев есть причины побаиваться пленных. Кадзи внимательно посмотрел на двух других. Лица у них были невеселые, людям явно не хотелось браться за это дело. Кадзи освободил и этих.
— И ты можешь остаться, — сказал он Окидзиме. — Один справлюсь
— Геройство свое показываешь? — насмешливо процедил Окидзима. — Возьму и вправду останусь! Ну ладно, ладно, пошли.
Теперь их было семь человек — Кадзи, Окидзима и пять китайцев. Из конторы вышли все вместе. Окидзима помахал рукой куда-то в дальний угол площади. Повозка, стоявшая там в тени деревьев, тронулась и подкатила к ним. На ней оказались бочонки с питьевой водой и шестьсот обеденных порций по нормам для наемных рабочих.
Кадзи недоуменно посмотрел на Окидзиму. Он был посрамлен. Ему и в голову не пришло приготовить еду для пленных.
— Сдаюсь.
— Пустяки, — бросил Окидзима. — Пустяки.
До стыка магистральной линии ЮМЖД и Лаохулинской ветки было около восьми километров. Эшелон должен был подойти туда. День стоял пасмурный, шагалось легко.
— Чем мы, собственно говоря, занимаемся, а? — спросил Кадзи вполголоса.
Окидзима промолчал, всем своим видом выражая неодобрение очередному приступу философствования. Кадзи умолк, но не надолго.
— Нет, ты понимаешь, за что мы с тобой беремся? Мы добровольно становимся надзирателями лагеря военнопленных. Теперь и мы отвечаем за войну…
Окидзима вяло отмахнулся.
— Я смазчик, понимаешь, смазчик рабочей машины. Чтобы машина работала, ее нужно смазывать. А если она часть колоссальной и идиотской машины, именуемой войной, я в этом не повинен. Я автомат, понял? Мне думать не положено.
— Совершенно верно! Но почему так получилось? Почему человек настолько утратил волю…
— Спроси у своей матушки, — огрызнулся Окидзима, на этот раз рассерженный. — Это она тебя родила такого.
Они остановились у разъезда и стали ждать. Впереди, сколько хватало глаз, расстилался спокойный, однообразный пейзаж. Если повернуться спиной к Лаохулину, перед глазами, словно на учебном рисунке по перспективе, убегали в бесконечную даль и скрывались за горизонтом две прямые, как стрела, железнодорожные колеи в коридорчике из телеграфных столбов. Рельсы разрезали надвое зеленеющую степь, испещренную красными пролысинами бесплодного глинозема. Кроме кирпичного здания полустанка вдалеке, ничто не преграждало спокойной, безграничной шири неба.
Там, где небо и земля сливались, неожиданно показался белый дымок паровоза.
— Вот и пожаловали, — пробормотал Окидзима.
Дымок маячил на одном месте. Издали он казался невозмутимым, неподвижным, как старый китаец-возница, сидевший на телеге и бесстрастно покуривавший трубку, набитую табачной пылью.
Кадзи взглянул на китайцев, которых привел с собой. Они тоже казались непоколебимо спокойными. Даже на правильном, красивом лице Чена не было видно и следа размышлений о несчастных соотечественниках, которых должны вот-вот подвезти сюда. Мы стоим и ждем тех, кто должен приехать. Только и всего. Что пользы прежде времени думать? Больше ничего нельзя было прочесть на лицах этой пятерки.
Кадзи почувствовал, что от нервного напряжения у него вспотели ладони. Он украдкой глянул на Окидзиму; тот облизывал сухие обветренные губы. Кадзи шепотом спросил у Чена:
— Ты не волнуешься? Сюда едут твои сородичи. С ними, наверно, жестоко обошлись такие вот японцы, как я. Среди них могут быть земляки твоей матушки из Шаньдуна…
Чен только улыбнулся:
— Матушка приучила меня не противиться японцам.
Да, похоже, Кадзи презирал Чена именно за это отсутствие в нем чувства национального достоинства и вражды к поработителям. И вместе с тем благоволил к нему. За то, что Чен любил японцев. А больше всего за то, что он беспрекословно выполнял приказания Кадзи и был очень полезным работником.
