Василий Белов - Час шестый
Пахло нафталином и городскими папиросами, на трех столах были нарезаны всякие пироги, поставлены ладки со студнем и жареным петухом, на каждом столе стояло по одной белоголовой «рыковке», пустые пока рюмки и стаканы. Но вот младший Тонюшкин брат Евстафий, нарочно сидевший с краю, принес из сеней ендову с пивом.
Старший брат разлил водку по рюмкам и по стаканам пиво. Хлопнул в ладони и сказал, не вставая с лавки:
— Гости хозяйские, не обессудьте! Чем богаты, тем и рады. Спасибо, что пришли, не побрезговали. Выпьем, чтобы семья у Василья Даниловича не рассохлась, как телега… — Хозяин свадьбы сделал заминку, хотел добавить «немазаная колхозная», да вовремя хватился и произнес в сестрину сторону:
— Антонина, а ты, матушка, береги своего Василья Даниловича, норови ему во всем! У его воно какая служба сурьезная. С Богом, живите дружно.
Тут все начали чокаться и поздравлять молодых. Мужчины, каждый на свой манер, выпили рюмки. Кто сразу пивом запил, кто потянулся за пирогом, кто ложкой зачерпнул бараньего холодца. Старухи и женщины лишь обмочили губы, кое-кто сморщился. Заговорили все сразу, как на вчерашнем собрании:
— А где Евграф-от, Евграф-от у нас куды девался?
Миронова за столом действительно не было. Марья только отмахивалась:
— Не говори лучше, с утра и не ел! Лобогрею было запряг, а она и руками не машет. В лес утянулся, больше некуды…
Кривая Таня, какая-то дальняя родственница Роговым, а не Паниным, мусолила беззубым ртом пшеничный мякиш:
— Поехал, девушка, поехал Евграф-от, на эдаких-то оводах…
Разговор перешел на клюшинскую ободранную корову, на медведя и пастуха Гурю.
Жених шепнул что-то невесте на ухо, и Тоня в ответ согласно кивнула. Тогда и решено было послать Алешку искать Евграфа. Парень проворно вылез из-за стола, за ним увязался Серега Рогов. Оба и рады. Вера Ивановна про себя улыбнулась: «Слава Богу, оба парня севодни сыты». И пожалела Самовариху, оставленную водиться с младшими Роговыми и Палашкиной сиротой.
В избе уже копился народ, чтобы поглядеть на свадьбу. Сережка с Алешкой побежали в четвертое поле.
Наливали уже по второй рюмке, и каждый говорил теперь с ближним соседом, кривая Таня прикидывала в уме, чего бы запеть. Но почти у всех вертелся в голове один вопрос: «Почему не приглашен Микуленок?» Как-никак, тоже родня Тонюшке — троюродный. А главное, предрик. После секретаря райкома главный начальник во всем районе. Наверное, и в Шибаниху приехал, чтобы на свадьбу попасть, а его и не зовут. Было понятно одно: не позван Микуленок из-за выблядка…
Кривая Таня шмыгала носом, шмыгала, да вдруг и запела «Елышк-березник». Звонко запела, не гляди, что старуха:
Ельник-березник, то ли не дрова,
Тоня Василъюшку, то ли не жена.
Бабы подхватили сразу, мужики не все, и то по очереди. Не успели допеть долгую свадебную эту песню, как Зырину подали в руки гармонь. Свадьба у краснофлотца началась.
* * *Микулин в это время одиноко ходил по материнскому летнему жилью. Половицы под ним ничуть не скрипели, как скрипят они сплошь во всех районных учреждениях. Старики строили плотно. Но эта мысль не посетила предрика. Мать чувствовала, отчего сын расстраивается, и пробовала ругать Тонькину родню, а с ней и краснофлотца Василия Пачина, да и всех подряд шибановцев. Микулин турнул ее на улицу:
— Не стони! Шла бы лучше на воздух!
Старуха вскоре и впрямь ушла. Председатель райисполкома опять начал молча вышагивать взад-вперед по летней избе. Он ждал, что за ним вот-вот прибегут и позовут.
Никто не шел за Микулиным. К Игнахе, что ли, зайти? Не хватало еще предрику ходить в попов дом! Поповка по-прежнему отталкивала от себя по классово-чуждой и религиозной линии, хотя и жил в поповском доме Игнаха Сопронов. Люди говорят, совсем он свихнулся, колотит по ночам бабу как шубу… Братана Сельку отправил в Вологду. А ей, курве, так и надо. Хотя она и посылала на райисполком письмо, жаловалась на побои, Микулин ничуть не жалел Зойку. Переслал жалобу на милицию. Скачков получил эту жалобу, а сам вчера об этой бумаге ни гуту. Бережет для другого случая. И не зря! На самого-то Скачкова бумаг поступает не меньше…
Микулин ждал приглашения чуть не до десяти вечера. И когда зыринская или еще чья-то гармонь сказалась Шибанихе, ему стало окончательно ясно, что на свадьбу его не зовут сознательно. А почему?
Мысль о Палашкиной дочке даже не приходила в голову, словно он тут был совсем ни при чем. Он винил при этом одну Палашку. Он недоумевал и злился теперь на всю Шибаниху: «Вот она, классовая-то борьба, на практике!»
Вернулась с улицы мать и доложила, что у лошкаревского дома пляшут, а играет Володя Зырин. Тут уж совсем стало невмоготу. И с горя Микулин послал старуху куда-нибудь за бутылкой «рыковки»:
— Ищи, мамка, хоть так, хоть за деньги!
Старуха ушла «искать», а Микуленок сел на лавку.
«Вот тебе и пиво да сусло, — мелькнула мысль. — Крышка. Нет, надо жениться, тянуть нечего…»
Дородная физкультурница, работавшая секретаршей у Скачкова, никуда бы не девалась. Можно бы и повременить, пока квартиру новую не оклеят, у него в этом деле все впереди. А сегодня-то чего прикажете делать?
Мысль о теплых, пахнущих бабьим потом Палашкиных плечах Микулин не допускал к себе, сам прятался от этой грешной мысли, но она-то, эта дума, давно таилась где-то внутри, еще до собрания настойчиво тревожила Микуленка. А теперь она окончательно завладела предриком. Мать раздобыла у кого-то бутылку, он сам сходил в куть и принес пирог с соленой треской. Энергично вышиб из горлышка рыковскую затычку, налил в чайный стакан.
Пирог был тоже распечатан. Мать ревниво поглядывала, стоя заборки. Она держала руки под затрапезным передником:
— Колюшка, не пей много-то…
— Ты, мамка, из-за меня не расстраивайся! Партейному человеку завсегда скажут, чего ему можно, чего нельзя.
Микулин хыкнул и залпом выпил. После закуски вышел Николай Николаевич не крыльцо. Послушал. Конечно, у лошкаревского крыльца шла веселая пляска!
Предрик подтянул голенища. Он вспомнил, как плясал в Ольховице Ерохин, и бодро двинулся туда, куда влекло и тянуло.
Вера с Палашкой кружком хороводили под игру счетовода вместе со всеми женщинами, гостями Тони и краснофлотца. Цветастая Палашкина кашемировка бросалась в глаза.
Дролечка, дорог-то мною,
Дролечка, дорог-то пять.
Ты иди дорожкой пятой,
Может, гуливать опять.
Голос Палатки ни с каким другим не спутаешь! Поет! Про него и поет:
Я иду, а дроля пашет
Черную земелюшку.
Подошла да и сказала:
Запаши изменушку.
«Нечего теперь про изменушку петь, ежели столько годов прошло… Вишь…» Дальше предрик не стал размышлять, пришлось здороваться. Земляки недружно приветствовали предрика, а бабья пляска не остановилась.
… Он все еще на что-то надеялся, только никто не позвал предрика в дом Тоньки-пигалицы. Даже тут, на кругу, на него не обращали особого внимания, хоть и назвали «таварищем».
Гости со свадьбы были не пьяные, они рассуждали о сенокосе.
«А где Евграф? — с горечью подумал Микулин. — На кругу его нет, сидит в избе, что ли?..»
Чьи-то девчонки березовыми ветками отгоняли комаров от счетовода-игрока. «Эх, сплясать, что ли, на родине!» — в отчаянии подумал предрик и снова вспомнил Ерохина.
Пьяным больше всех был Ольховский Аким Дымов. «А этот тут с чего? — ревниво подумал Микулин. — Вроде он не родня молодым». Акимко сразу же заметил Микулина и подскочил впритык:
— Николай Николаевич! Микулин! Ёствой в корень, мы счас спляшем! Спляшем?
— Чтобы поплясать, надо, чтобы поиграли! — сердито, во всеуслышание ответил Микулин. Предрику было неприятно, что Дымов запанибрата. Все же надо, чтобы каждый знал свой огород…
Из распахнутого окошка летела на улицу стройная песня про Хасбулата. Микулин узнал голос Евграфа Миронова. Сбились певцы, не допели, и Евграф затянул другую, а гости в избе подхватили:
Шумел-горел пожар московский,
Дым расстилался по реке,
А на стенах вдали кремлевских
Стоял он в сером сертуке…
Наполеоновский «сертук», спетый по-деревенски, а не по-городскому, почему-то особенно зацепился в микулинской памяти… Предрик уже хотел послать кого-нибудь, чтобы вызвать Миронова в контору, но одумался. «Время для конторы, таскать, еще будет!» — решил он.
Нет, не прибежали за Микулиным звать за стол, хотя он в глубине души все еще надеялся. Зато подскочил полупьяный Киндя Судейкин:
— Миколаю да Миколаевичу! Наше с кисточкой! Скажи, пожалуста, где у тебя друг-приятель?
— Какой друг-приятель?
— Да которой с наганом…
