Эрвин Штриттматтер - Чудодей
— Ладно, — утешал Фриц, — сардельки-то все-таки нам достались. — Он с хрустом укусил свою добычу. Станислаус крепился, боясь заплакать.
— Она еще пожалеет об этом в тот день, когда заболеет и сляжет.
Фриц Латте незаметно толкнул стол. Сарделька на тарелке Софи перевернулась. Софи вскочила и убежала — у нее глаза на лоб лезли от ужаса.
— Она не хочет есть гипнозированную сардельку, — Фриц перебросил сардельку с тарелки Софи на свою.
Историю с сардельками скоро забыли все, кроме самого Станислауса. Он бродил молчаливый.
— Ты что, все еще не проглотил ту пощечину? — спросил Фриц.
Станислаус молчал.
— Я бы на твоем месте это дело так не оставил. Я б ей на три дня парализовал руку.
Станислаус не позволял себе ненавидеть хозяйку. Ведь в истории с сардельками она действовала не сама по себе, а как орудие Нирваны. Душа Станислауса должна была очиститься и стать, как белая шелковая бумага.
Прошло три дня. Хозяин ушел на весь вечер играть в карты. Хозяйка осталась дома. Ей было скучно одной, и она ужинала на кухне с рабочими. Станислаус чувствовал, как ее взгляды прилипают к нему. Смущенно разглядывал он свои засыпанные мучной пылью шлепанцы. Ему не хотелось опять получить оплеуху.
Хозяйка раздавала вареные яйца. Станислаусу досталось две штуки. Фриц толкнул его под столом и зашептал:
— Опять действуешь? Давай мне тоже еще одно.
Станислаус вовсе не действовал. Этим вторым яйцом хозяйка, видно, как бы извинялась за пощечину. Станислаус уставился на стенной календарь и решил не есть оплеушного яйца. Он почувствовал, что нога Фрица нажимает на его шлепанец, и оттолкнул ее. Однако нога становилась все назойливей. И вдруг Станислаус догадался, что это нога хозяйки. Тогда он вытащил свою из шлепанца. Хозяйка смотрела на него очень нежно. Он покраснел.
Тысячи мыслей гудели в голове у Станислауса, когда он подымался в свою каморку. На темной лестнице он столкнулся с чем-то мягким — то было теплое человеческое тело. Он чуть было не вскрикнул.
— Тш-ш-ш!
Две руки обхватили его. Мясистые губы прижались к его уху.
— Не кричи, мой мальчик, это я.
Станислаус почувствовал в ухе влагу — слюну похотливой хозяйки. Он дрожал. А она все сильней прижимала его к себе.
— Идем! Идем! — шептала она хрипло. — Теперь я позволю тебе на меня смотреть. На все позволю смотреть.
Крик. Толчок. Станислаус единым духом сбежал с лестницы и спрятался во дворе. Он не понимал этого мира.
На следующий день хозяйка не встала с постели. Она сказалась больной.
— Это ты ей нагипнозировал болезнь, да? — шептал Фриц в пекарне. — И поделом. С чего это она тебе по физиономии дала?
Когда Станислаус пришел завтракать на кухню, Софи с воплем убежала.
— Ты ведьмак! Это ты, колдун, наколдовал хозяйке болезнь! — Из лавки вышел хозяин. — Это он ей наколдовал, он наколдовал!
Хозяин грозно покосился на Станислауса и помчался вдогонку за Софи.
— Стой! Стой и скажи толком, что он там натворил.
А Станислаус стоял у плиты и наблюдал, как на кастрюле поднимается и опускается крышка. Неужели его взгляду даже вещи подчиняются? Нет, вещи не подчинялись. То была кастрюля с кипящим ванильным кремом, и это крем поднимал и опускал крышку. Потом крем вылез из кастрюли и, булькая и шипя, растекся по плите. Станислаус был рад тому, что это не он, не его тайные силы привели в движение желтую жидкость. Его голова перекипала так же, как эта кастрюля. Откуда он три дня назад узнал, что хозяйка заболеет? Неужели его тайные силы так развились, что он мог видеть то, чего еще не было, что только еще должно было наступить? А может, это все потому, что у хозяйки были синеватые губы, такие же, какие он видел у всех больных сердцем — у жены управляющего, у дочки пономаря, у барышни из замка, — и он поэтому догадался?..
Хозяйка действительно была больна. Она переволновалась, и у нее начался обычный сердечный припадок. Из-за чего она волновалась? Разумеется, из-за этого болвана деревенского.
— Софи может подтвердить хоть под присягою, — стонала она, а дрожащий хозяин гладил ее торчащие волосы. — Он таращился на меня, словно я какая-нибудь такая. Господи, прости меня, но его нужно выгнать!
Хозяин схватился за голову. Его накрахмаленный кондитерский колпак сплющился, как блин. А хозяйка продолжала наговаривать на Станислауса.
— У него зеленые глаза. Он всех заставляет делать, что ему вздумается.
— Пусть меня бог простит, — сказала Софи, — я с ним путалась. — Из-под ее красных век покатились слезы.
А хозяйка продолжала скулить.
— Что если он так же, как Паганини, продал душу черту? Я видела в кино. Просто страшно, как все женщины по нему сохли. И когда этот на меня так смотрел, мне захотелось подстеречь его на темной лестнице…
— Что-о? — спросил хозяин.
Хозяйка начала стонать, а потом сказала:
— Я подстерегала его, чтобы вздуть как следует…
У хозяина вырвался громкий вздох облегчения.
А Станислаус уже давно был в своей каморке. Он поспешно укладывался. Не хватало еще, чтобы его обвинили, будто он соблазнил хозяйку и хотел ее изнасиловать на лестнице. О таких делах он читал в судебных отчетах в окружной газете. Жизнь навалилась на него тяжелым бременем. Куда более тяжелым, чем мешки муки. Как легка в сравнении с этим грузом была котомка с грязными фартуками, рубашкой и штанами, пропитанными мучной пылью. Он взвалил на плечи тяжелый мешок жизни и взял в руку котомку. Он боялся, что от такой тяжелой ноши ступеньки заскрипят под ним. Но они не скрипнули. То были цементные ступени черного хода.
16
Станислаус встречает белого князя, безуспешно подкарауливает полицию и получает письмо, пересланное Всеиндийской почтой на слонах.
Станислаус со своей котомкой стоял на кухне родительского дома. Его папашей, Густавом, владела одна идея: чудотворство, поставленное на широкую ногу!
— Чудеса проложат себе путь сквозь горы теста и пирогов.
— Святые угодники наших дней страдают и мучаются, сколько бы они ни скрывались, — сказала мамаша Лена, — но это им зачтется, и когда наступит светопреставление, им позволено будет взойти на белый корабль Иеговы.
Жандарм не был согласен с тем, чтобы Станислаус дома дожидался белого корабля Иеговы. Парнишка не успел осмотреться во дворе и на огороде, а на бюднеровской кухне уже стоял благоухающий сапожным кремом жандарм в своем зеленом мундире. По лицу его разливалась такая же кротость, как в воскресные дни, когда он пел псалмы в церкви.
— Луга жизни, мой мальчик, полны топей, — сказал он, повторяя слова пастора из воскресной проповеди. — Человек сажает розы, а пожинает тернии.
Как выяснилось, околдованная Станислаусом булочница, сводная сестра жандарма, не пользовалась его симпатиями.
— Всем известны ее болезни. Сердце у нее плавает в море жира и все время за что-нибудь цепляется. Ты не первый ученик, за которого оно зацепилось, но не стоило тебе напускать на нее свои чудеса, парень. — Жандарм присел на лавочку рядом со Станислаусом. — Как же быть? Их сиятельство граф уже пронюхали, что ты вернулся.
— Я ни на кого не насылал болезни, — сказал Станислаус.
Жандарм приветливо кивнул:
— Может, и верно, но ты не знаешь людей.
Он пришел не с пустыми руками. В соседней деревне он одолжил у кого-то газетку пекарей. Несколько объявлений были обведены красным карандашом. «Нужны ученики…» Ученики — это рабочие волы всякого ремесла. Их не надо кормить овсом в виде заработной платы.
От такого толчка Станислаус словно бы и сам очнулся от гипноза. Он очнулся в пекарне, находившейся в другом городе. И здесь были слепые от мучной пыли оконца и волнами ходили по помещению запахи печеного теста. И здесь выпекались из муки с водой, с щепотью соли и закваской мелкие и побольше, поджаристые и бледные, обсыпанные мукой и не обсыпанные хлебы. Новым для Станислауса было то, что здесь из муки, сахара, масла, повидла, красок, цукатов и шоколада стряпались такие вещи, такие лакомства, каких он в жизни своей не видывал и не пробовал, — кондитерские изделия!
Кондитер был в пекарне аристократом. Он вел себя, как любимец публики в цирке. Утром никогда не вставал одновременно с хозяином и учениками. Появлялся в пекарне лишь около десяти часов, белый и величественный. Тотчас же приказывал ученикам распустить на пару́ шоколад. Этот карамельный князь никогда не называл шоколад просто шоколадом. Нет, он говорил: кувертюр — не угодно ли! Ученики дрались за право выполнить поручение кондитера. Им было все равно, называется ли коричневая крошка, исчезавшая в их ртах, шоколадом или кувертюром.
Станислаус остался здесь. Целую неделю он по утрам в пекарне не показывался. Он стоял на часах. На часах? Да, на часах! Он караулил полицию. Очень важная задача. Для ее выполнения он выходил во двор, вскакивал на край выложенной кирпичом зольной ямы и, стоя, как белый рыцарь-крестоносец, обозревал через забор всю улицу.
