Валерий Попов - Иногда промелькнет
Ах — у вас власть, у вас все послы!.. А у нас, в Питере, фарцовщики! Мы вырвались вперёд! Ленинград стал экстравагантней (и криминальнее)… Ах, Невский, Невский, кого ты не волновал!
Я — увы! — и тут к кардинальным шагам не был способен — но с наслаждением надел первый в своей жизни костюм, в котором вдруг почувствовал: Вот… это я! Это был прекрасный, гладкий, твёрдый финский костюм, как тогда говорили — цвета мокрого асфальта. Его мне предоставил гораздо более решительный, чем я, мой друг по институту Серёга Клюшников.
Я впервые, как в зеркале, увидел себя в этом костюме — таким, каким хотелось мне быть. Костюм — твоё отражение, твоя форма, и очень плохо, когда формы долго нет — твой собственный образ понемногу размывается.
Потом пошло следующее роскошное пиршество — время замши — и солидно-коричневой, и лимонно-нежной. Сейчас она вдруг исчезла так же почти внезапно, как появилась, — но тогда она царственно цвела — и каждый при некотором усилии (иногда, правда, немного криминальном) мог найти точное, своё.
В комиссионном на Садовой я уверенно, как в собственном шкафу, снял с вешалки длинную, свободную замшевую куртку со стоячим воротником. Воротник подчёркивал уверенность (с лёгким оттенком агрессивности), а в глубоких карманах так уютно лежали кулаки — не торчали, но обозначались… Наконец-то я почувствовал уверенность — что-то случилось, чего я смутно ждал. Лёгкая потрёпанность означала мою отрешённость от общепринятого, от материальных благ. Всё было в точку! Я элегантно расплатился и пошёл.
Время одевает нас — и неточностей тут не бывает.
5. Семья
В юности кажется, что ты один-единственный такой — да разве могут быть другие такие, как ты? И стоишь ты, великан, в чистом поле один, и не уходят твои ветви ни вглубь, ни вдаль, ни в прошлое — только, может быть, в будущее — да и то не точно… могут ли ещё возникнуть такие люди, как ты?! Ну, а если есть у тебя какие-то родственники, так называемые близкие, то это так… скорее соседи — и не понять их, не приблизиться хочется к ним, а по максимуму оттолкнуться: ты один, уникальный, что общего, вообще, может быть у тебя, утончённо-ироничного, с нелепым дядькой, приехавшим из деревни в чёрном тулупе и красных галошах? Конечно, не без участия родителей явился ты на свет — это ясно — но важней, конечно же, высшие силы, вошедшие в тебя…
— Родственники?!. — только с высокомерной усмешкой можно было произносить это слово тогда…
Но — сравнивая ход своей жизни с ходом жизни родных, теряя с десятилетиями ощущения своей абсолютной необычности, вдруг с интересом начинаешь видеть: а-а… так вот откуда это пошло… интересно, интересно! Даже и болезни, чёрт возьми, одинаковые… даже грыжа одинаковая — паховая случилась и у меня, и у отца с разрывом примерно в два года… Гнилое поколение! — привычно вздохнёте вы. — Отец когда родился? А ты когда? Родился на двадцать девять лет позже, а по болезням почти догнал!.. Да нет — дело значительно хуже, — добавлю я. — Не только я догнал по болезням, а даже обогнал! Сначала грыжа случилась у меня, отец два года снисходительно посмеивался: «Эх, ты!» — и вдруг такая же напасть случилась и у него… неожиданный зигзаг времени!.. и я уже, словно старший, утешал и инструктировал его: операция, конечно, противная, и сильно болезненная, но не опасная: сжать зубы — и выдержать! Я уже ощущал снисходительность старшего — от такого довольно трудно удержаться, похлопывал по плечу…
Да — связь, конечно, имеется. Даже в те безумные годы, когда любой дефективный с улицы казался тебе пророком по сравнению с родителями, когда родители — это лишь нравоучение, помеха, неудобство… всё равно — и тогда были рядом со мной мать, отец, бабушка — и, конечно, они слепили меня на семьдесят процентов… ну — на шестьдесят… ну — на пятьдесят!
В какую тьму, если вдуматься, уходишь ты, сколько людей двигалось, говорило, переезжало — для того, чтобы появился ты! Лица и судьбы их загадочны, темны — для меня! И я не пытаюсь поднимать архивы, боюсь, что конкретные названия мест их поселения, должностей слегка снизят ощущение таинственности, неисчерпаемой глубины жизни: ведь это главное ощущение. Но что-то знаю…
Дед бабушки (об этом я уже упоминал) был священник, — как и положено, с виду благостный, внушительный, вселяющий в окружающих уверенность, твёрдость — с элементами трепета. Сын его — бабушкин отец — Иринарх Воронцов, тоже бородатый, благообразный, и, судя по фотографии, весёлый и добродушный, священником, однако, не стал — и служил почему-то главным бухгалтером сумасшедшего дома… что побудило его не пойти по священным стопам отца? Вольнодумие ли, распространившееся в конце века, или слишком весёлый характер, или наоборот — слишком суровые, неумолимые обстоятельства жизни?.. Загадка! Когда это ещё можно было выяснить — я снисходительно пренебрегал… прадед — бухгалтер сумасшедшего дома… это произносилось лишь как шутка, как гротеск… долгие годы ради шутки, ради красного словца не жалели мы и родного отца, не говоря уже о каком-то там прадеде!.. Однако, как рассказывала бабушка, — и то место, которое занимал её отец, было местом вполне почтенным, ничуть не позорным… почему-то я даже уверен, что дед мой не обсчитывал бедных умалишённых — и в доме у вполне почтенного, весёлого и гостеприимного чиновника собиралась уютная, как бы сейчас сказали, тёплая компания, где все весело, с подтруниванием любили друг друга… Почтмейстер, полицмейстер, батюшка, доктор… особенно большим весельчаком и говоруном, по детским бабушкиным воспоминаниям, был священник… Всё же, похоже, намного теплей и уютней шла тогда жизнь! Слушая бабушку, я чуял уют слова «почтмейстер», видел его, благодушного, распарившегося у самовара, в гостях… нынче же… представить у себя в гостях начальника почты? Даже если само помещение этой конторы, надписи на стенах дышат бездушием и казёнщиной!.. а представить в гостях у нас участкового — один вид которого вызывает желание не видеть его больше никогда?.. Нет, было теплее. С завистью и тоской вижу я канувшую во тьму ту задушевную компанию у самовара.
Потом, когда бабушка — весёлая, разговорчивая, хлопотливая — появилась рядом со мной, я вовсе и не думал о том, откуда она произошла. Есть — и чудесно, у всех почти что есть бабушки, а у кого нет их — тому не повезло. Иногда лишь доходили какие-то глухие, почему-то волнующие звуки из прошлого… Дом на Кирпично-заводской улице — это ещё в Казани — до переезда на Лихачёвскую, где я и появился на свет… какой-то дом — наверное, деревянный, в глубине сада, за зарослями крапивы и бузины, скамейка на улице… у глухого чёрного забора… впрочем — может, это уже галлюцинация — почти что наверняка…
Вот мы весело разговариваем с бабушкою на кухне, со странным окном — маленьким, под потолком… потом — я вижу бабушку из оврага — это уже на селекционной станции, где летом работали и жили родители… Давно — и словно бы минуты ещё не прошло!
Вот бабушка мне делает какое-то внушение — в ней появляется какая-то старинная строгость… Дворянского воспитания у неё не было и крестьянских традиций — тоже… бабушка хоть не доучилась, но работала в маленьком городке Арске учительницей… и старинная, патриархальная строгость, манера были в ней, чувствовался другой человек, из другой эпохи — хотя человека ближе не было у меня… Оттуда же, из старины, доходили ещё какие-то обрывки… о бабушкиной, кажется, сестре-красавице… или тётке? — которая была любовницей какого-то знаменитого волжского купца… Глубже я в это дело не вникал и даже как-то уклонялся… какая-то повышенная стыдливость сопровождала меня тогда… нежеланье вникать, краснеть — я и без этого в те годы то и дело краснел!
Потом — из сильных волнений! — которых, впрочем, я всегда напряжённо ждал (и старался избегать, но тут вышло неожиданно)… из этих глубоких волнений я вспоминаю приход к бабушке в Москве вместе с моим столичным кузеном Игорем… Любимый мой московский брат Игорёк — это особое явление, о котором стоит здесь рассказать. С ним — весёлым, кудрявым, шустрым, сверхнахальным — мы впервые встретились в шесть лет, когда наша семья переезжала из Казани в Ленинград и одну ночь ночевала в семье отцовской сестры Татьяны (чей сын Игорёк) в Москве. Потом я полюбил приезжать в Москву, а точней — к Игорьку, мы полюбили друг друга… как бы два блистательных франта из двух роскошных столиц. Оба мы лет в двенадцать-четырнадцать казались себе блистательно-порочными, но Игорёк в те годы по этой части шёл значительно впереди, как, впрочем, и сама Москва блистала в те годы гораздо ярче. Благодаря везению — квартира их, правда коммунальная, находилась почти на самой улице Горького, а также благодаря темпераменту, врождённому покровительственному тону — Игорёк оказался в гуще московской жизни — не какой-нибудь гуще там марьинорощинской или шпанской замоскворецкой, — а в жизни центральной, официальной Москвы. В его классе учились — сын знаменитого мхатовского актера Абдулова Севка Абдулов, сын дирижёра Большого театра Мелик-Пашаева, внук академика Зелинского (живущего в роскошном гранитном доме на улице Горького), сын посла, кажется — Миша Игнатьев, изысканно-вежливо-шутливый, весь какой-то чистый, воздушный, отмытый… и в то же время изысканно искушённый, со снисходительной улыбкой упоминающий о какой-то Веронике Казимировне — но не с той грязно-оскорбительной, с какой говорили о бабах хулиганы, а с вежливо-выдержанной уважительной…
