Евгений Алехин - Третья штанина
– Да ничего, – говорит женщина. Татьяна Артемьевна, так ее зовут, как она сказала. Я выхожу, и скорее в туалет.
И стою, а пописать не могу. Стою над унитазом, как страус, боже мой, плохо как. Наконец пописал, а приятно не стало. Надо меньше пить, что со мной? У меня простатит или (и?) все-таки есть трихомонады, плюс биовары уреалитикум я недолечил? – Я же пропил курс вильпрофена, я должен быть здоровым, что творится с моей мочеполовой системой? И стою над унитазом, как будто повис в открытом космосе, через невесомость плыву обратно в аудиторию, но мне тут же опять надо в туалет. А абитуриенты все задают вопросы. Да что это со мной, говорю Лемешеву и Седухину, Седухину и Лемешеву. Лемешев шутит что-то, Седухин шутит что-то. Я терплю минут двадцать, но чувствую, что сейчас в штаны припущу, как же мне плохо. И опять встаю.
– Извините, пожалуйста, – говорю, – мне очень надо выйти. Не подумайте, что из-за неуважения.
А Татьяна Артемьевна, эта улыбающаяся женщина, говорит, ничего, только вот смотрит на меня, как на дурачка. А я опять стою над унитазом, как одинокий писк труса в темной ночи, так я стою, а не как мужчина с горячей конской струей. Хватит, никакого пива. Никакого пива, никакого алкоголя, но все-таки консультация заканчивается. В общаге я достаю тонометр и мерю давление: сто пятьдесят на сколько-то. Вот вам и отходняк. Нет, это не дело, голова моя болит, раскалывается, трясет меня. Весь день я отхожу, нервничаю, пытаюсь почитать.
Один раз я подошел к телефону-автомату, который висел у нас на этаже. Я вставил карточку и стал набирать номер. Я думал, что нужно сказать ей, как она мне нужна, как мне плохо без нее, но номер не набрался. Я проговаривал в уме: Надя, можно приеду к тебе, мне совсем нехорошо тут, можно я приеду к тебе, и нам будет хорошо вместе. Но соединения не было. Я так растрогался, понимая, что она мне очень нужна, но я сказал себе: если еще раз не дозвонюсь, справляюсь без ее помощи. Было занято. Я сам должен был справляться со своими проблемами, никто не виноват, что мне с похмелья мир кажется таким страшным, что мне становится так одиноко, что мне хочется лежать в кроватке, а чтобы рядом была девушка, которая бы меня оберегала. Сам справляйся, сволочь, слишком инфантильно с твоей стороны дергать Надю и снова причинять ей боль, засранец.
Кто-то мне предложил выпить коктейля, я сделал глоток, модный коктейль был в бутылках 0,33 л – Absenter, чушь собачья. Нет, если выпьешь, станет легче, но надо справиться, любишь кататься, люби и саночки возить, и, может, тогда кто-то там, наверху, увидит, что ты человек, а не говно на палочке. День идет, а мне плохо, ни у кого нет таблеток от давления? Нужно только успокоиться. Отходняк – дело тонкое. Мне все время кажется, что кто-то зовет меня по фамилии, то ли снаружи, то ли внутри моей головы, я лежу весь день и пытаюсь поспать, но вокруг постоянно кто-то ходит. Я в аквариуме похмелья, я жаба в липком аквариуме, и жаба вот-вот развалится на куски. Слишком много людей, мне никогда не уснуть.
Уже почти ночь. Мы сидим в коридорчике, тут что-то вроде импровизированной кухни и еще что-то вроде поляны для чесания языка, со мной сидят оператор Малой, оператор Юра, оператор Маша и продюсер Рома.
– Расскажи о своих творческих планах, – говорит мне Юра.
– Я задумал роман, – говорю, – но не просто роман.
Роман или, может, пока только повесть-метафора, говорю. Я давно это задумал и когда-нибудь напишу. Может, через месяц, а может, через год. Бывает такое уродство, когда человек рождается с членом взрослого человека. И несу что-то. Тонкое исследование души, взрослый человек – это просто-напросто младенец с большим членом. Он бродит по миру в своих ползунках с тремя штанинами. Об этом говорю. Потом я становлюсь остроумным. Мы все болтаем, ночь уже, я только чувствую, что голова моя пульсирует от давления. А мы все болтаем, у меня на нос давит изнутри, на глаза давит изнутри. Похоже, скоро мне конец, думаю, все вокруг из стекла, и стекло вот-вот треснет. Оператор Малой снимает меня на телефон, а я показываю этюд со шваброй. Она моя любимая швабра, но она мне изменила. Вдруг в голове у меня что-то взрывается, я падаю на колени рядом со шваброй. Начинается переполох. Я не чувствую рук и смотрю на все необычно, у меня теряется связь с миром. Я как будто маленький человечек, сижу в голове у своего тела-робота, которое отказывается исправно работать. А вокруг суета. Я сижу перед приборами, перед пультом управления в собственной голове, а приборы дымятся, все тело трясет. Я хоть и знаю о боли, но чувствую ее отдаленно. Зато мне очень страшно, страшно, что такая боль есть у меня в голове. Все будет хуже, чем в прошлый раз, я уверен, на этот раз точно конец.
– Что с тобой? – спрашивают у меня. «Скорую» надо мне? Не надо, ерунда, зачем людей беспокоить? Хотя нет, надо, ребята, похоже, что надо. Срочно, в задницу «Скорую». Меня кладут на стол, мне помогают смерить давление. Сто семьдесят семь. Похоже, не пронесет. Я держусь за голову, чтобы она не лопнула, придерживаю нос, чтобы он не отвалился. Приплыли, ребята. «Скорая» уже едет? Едет «Скорая». Вокруг толпится абитура, я дергаюсь на столе, то встаю, то сажусь, черт, похоже, все, а ведь Ибрагимов предупреждал меня, предупреждал меня Ибрагимов. Позволяет ли мне моя совесть пить? Да что он знает, что знает этот Ибрагимов, сидит у нас в городе, собрал вокруг себя группу графоманов и учит их писать, учит их поэзии, что он знает, если у него не было уникальной возможности сдохнуть далеко от близких? Что он знает, с чего он решил, что меня сожрет Москва? Я бы тоже мог сидеть там сейчас, а Москва сожрет меня, да я сам сожру Москву, и не только ее одну сожру. Уж в чем я точно уверен – совесть не позволит мне сидеть дома. Совесть моя лучше заставит меня все испортить, только не это. Давление сто восемьдесят, никогда ничего подобного со мной не было. Совесть должна категорически запретить мне пьянствовать. Возвращайся домой, женись на Васильевой, что тебе еще нужно, женись на ней, пока она еще тебя ждет.
Наконец врач приехал. Очень спокойный врач. Я тут умираю, а он спокойный.
Все столпились вокруг, он стал измерять мое давление, да мерил я это давление, говорю, но врач был очень спокоен со своим чемоданчиком.
– Так и есть, сто восемьдесят. Пил сегодня?
– Нет. Только один глоток сделал абсентера.
– Абсента? – Он закинул одну бровь, высоко, чуть не через весь лоб перекинул.
– Да нет, абсентер, это коктейль такой. Но я только глотнул, и все.
А я ему говорю, но сам весь заикаюсь, трясусь, как эпилептик. Да успокойся ты, говорит он, попробуй расслабиться, дал мне таблетку.
– Подождем десять минут, – говорит. Очень спокойный и очень лысый врач. Давай спрашивать, сколько дней пью. Ну, говорю, вот вчера пил. И позавчера. И день до этого. А я еще четыре дня перед вылетом. И до этого пил. А врач только и знай, что брови закидывает. То одну, то другую. Мне лучше не становится, только от спокойствия врача чуть легче, но, с другой стороны, оно меня бесит, это спокойствие, и меня всего трясет. Он опять мне смерил давление, оно все еще около ста восьмидесяти, дал мне опять таблетку, опять ждем, а я думаю, ну все, не спасет меня этот врач. И пытаюсь ему объяснить, что у меня был как взрыв в голове, потом я перестал чувствовать руки, что нужно сделать что-то поскорее, а он только шевелит своей лысиной, этот лысый спокойный врач, и не говорит ничего, шевелит лысиной и брови закидывает, очень крутой он с виду. А вокруг толпится наша абитура, Седухин, скотина, думает, что я сейчас помру, и некому будет его сочинение проверить, так он мне скажет на следующий день. Все смотрят, кому-то, может, просто любопытно или страшно. Врач опять измерил мне давление и говорит:
– Нет, переворачивайся на спину, – И укол в задницу. Тут у меня все и поплыло.
– Что это? – спрашиваю. – Мне легче стало.
– Это я тебе не скажу, чего это, – говорит врач, – а то искать начнешь.
Он еще измерил давление, сто пятьдесят. Поехали, говорит, в больницу, пока я тебя случайно не убил. И повел меня лысач вниз по лестнице. Я иду медленно, как будто под водой, и головная боль притупилась, слава богу, отвезут в больницу, неужели пронесло и на этот раз? Что он мне вколол, меня заносит на поворотах? Неужели Ибрагимов и Моя Совесть простили меня снова и дали еще один шанс? Это было еще одно предупреждение?
Меня посадили в больнице в коридоре напротив кабинета, в который лысый пошел переговаривать с дежурной теткой. Он ей что-то говорил, она записывала. Через пятнадцать минут лысый попрощался, а тетка вышла ко мне.
– Вот он ты, – сказала она, – ты знаешь, сколько сейчас время?
– Нет, – отвечаю, – не знаю.
Зато я знаю, говорит она. Агрессивная женщина. Сейчас два часа ночи, говорит она. Два часа, а в это время нормальные люди спят.
– И ты думаешь, большая радость просыпаться в два ночи из-за такого алкаша, как ты? Посмотри на себя. Из-за вас просыпаться ночью, да лучше бы вы сдохли все!
