Видиадхар Найпол - Полужизнь
Вскоре пришел поэт; выслушав комплименты редактора, он и его жена мрачно уселись в углу маленькой гостиной Роджера.
Колумбийка оказалась старше, чем ожидал Вилли. Ей было, наверное, под пятьдесят. Звали ее Серафи-на. Стройная и хрупкая, она словно была чем-то обеспокоена. Волосы у нее были достаточно черные для того, чтобы заподозрить краску, кожа — очень белая и напудренная до самых волос. Когда она наконец пришла и села рядом с Вилли, ее первым вопросом было: "Вы любите женщин?" Вилли замешкался с ответом, и она сказала: "Не все мужчины любят. Я знаю. Я была девственницей до двадцати шести лет. Мой муж был педерастом. В Колумбии полно мальчишек-метисов, которых можно купить за доллар". — "А что произошло, когда вам исполнилось двадцать шесть?" — спросил Вилли. "Я рассказываю вам историю своей жизни, но не исповедуюсь, — ответила она. Очевидно, кое-что произошло". Когда Пердита с Роджером стали разносить еду, она сказала: "Я люблю мужчин. По-моему, в них есть космическая сила". — "Вы хотите сказать, энергия?" — спросил Вилли. "Я хочу сказать, космическая сила", — раздраженно ответила она. Вилли поглядел на Питера. Он явно подготовился к вечеринке. На нем была обещанная белая сорочка, очень дорогая на вид, с высоким, сильно накрахмаленным воротничком; его светлые с проседью волосы были гладко зачесаны по бокам на полувоенный манер и чуть-чуть припомажены для надежности; но глаза у него были тусклые, усталые и смотрели отсутствующе.
Подойдя к ним с тарелкой, Роджер сказал:
— Зачем вы вышли замуж за педераста, Серафина?
— Мы белые и богатые, — ответила она.
— Разве это причина? — спросил Роджер. Но она не обратила на него внимания. Она продолжала:
— Мы были белыми и богатыми много поколений. Мы говорим на классическом испанском. Отец мой был этот белый, красивый мужчина. Видели бы вы его. Нам трудно найти в Колумбии подходящую пару.
— Разве в Колумбии больше нет белых? — спросил Вилли.
— У вас тут их много, — ответила Серафина. — Но не у нас. Мы в Колумбии белые и богатые, и мы говорим на этом чистом старом испанском, чище того испанского, на котором говорят в Испании. Нам трудно найти мужей. Многие наши девушки вышли замуж за европейцев. Моя младшая сестра замужем за аргентинцем. Когда вы так долго и с таким трудом ищете мужа, легко ошибиться.
Ричард, издатель, крикнул с другого конца комнаты:
— Да уж, это ошибка так ошибка. Уехать из Колумбии, чтобы поселиться на земле, украденной у индейцев.
— Моя сестра ни у кого не крала землю, — сказала Серафина.
— Ее украли для нее восемьдесят лет назад, — сказал Ричард. — Генерал Рока и его банда. Железная дорога и винтовки «ремингтон» против индейских пращей. Вот как были отвоеваны пампасы и вот откуда взялись все эти огромные имения, якобы фамильные. Слава богу, что появилась Эва Перон. Свалила всю эту гнилую махину.
— Этот человек хочет, чтобы я им заинтересовалась, — сказала Серафина Вилли. — В Колумбии таких полно.
— Наверняка мало кому известно, что в 1800 году в Буэнос-Айресе и Уругвае было много негров, — сказал Маркус. — Они растворились в местном населении. Просто вывелись. Негритянские гены рецессивны. Это мало кто знает.
Ричард и Маркус продолжали поддерживать общий разговор — в ответ на слова Маркуса Ричард каждый раз старался отпустить какое-нибудь вызывающее замечание. Серафина сказала Вилли:
— Останься этот человек со мной наедине, он сразу же попытался бы меня соблазнить. Скучный тип. Он думает, я из Латинской Америки, а значит, легкая добыча.
Она замолчала. На протяжении всего разговора Питер сохранял абсолютную невозмутимость. Вилли, которому больше не надо было слушать колумбийку, стал блуждать взглядом по комнате и засмотрелся на Пердиту, на ее длинный торс. Он не считал ее красивой, но помнил, каким элегантным движением она бросила свои полосатые перчатки на столик в кафе "Ше Виктур"; глядя на нее, он вспомнил, как Джун раздевалась в тот раз в Ноттинг-хилле. Пердита поймала его взгляд, и их глаза встретились. Вилли охватило неописуемое волнение.
Роджер с Пердитой принялись убирать тарелки. Маркус, по-прежнему живой и энергичный, встал и начал им помогать. Появились кофе и коньяк. Серафина рассеянно спросила Вилли:
— Вам знакомо чувство ревности? — Мысли ее двигались по неизвестным Вилли каналам.
— Еще нет, — ответил Вилли. — Мне знакомо только желание.
— Вот послушайте, — сказала она. — Когда я взяла Питера в Колумбию, на него сбежались все женщины. Этот английский джентльмен и ученый с крепким подбородком. Через месяц он забыл все, что я для него сделала, и убежал с другой. Но он не знает нашей страны и совершил большую ошибку. Та женщина обманула его. Она была метиска и совсем не богатая. Через неделю он понял. Он вернулся обратно ко мне и стал умолять, чтобы я его простила. Он стоял на коленях, положив голову на мои колени, и плакал, как ребенок. Я гладила его по голове и говорила: "Ты думал, она богатая? Думал, она белая?" Он говорил: "Да, да". И я простила его. Но, наверное, его стоит наказать. Как вы думаете?
Редактор кашлянул — раз, другой. Очевидно, он просил тишины. Серафина, отвернувшись от Вилли и не глядя на Ричарда, встала и устремила взгляд на редактора. Он сидел у себя в углу большой, тяжелый, — его живот нависал над поясом брюк, рубашка была туго натянута у каждой пуговицы. Он сказал:
— Не думаю, что кто-нибудь из вас может понять, как много значит такая встреча, как сегодня, для провинциального редактора. Каждый из вас показал мне краешек мира, очень далекого от моего собственного. Я родом из туманного старого городка на мрачном сатанинском севере. В нынешнее время о нас мало кто хочет знать. Но мы сыграли свою роль в истории. Наши фабрики выпускали товары, которые расходились по всему свету и везде, куда бы их ни привезли, способствовали наступлению современной эры. Мы с полным правом считали, что живем в центре мира. Но потом мир дал крен, и только когда я встречаю людей вроде вас, я могу получить какое-то представление о том, куда все идет. Поэтому в нашей встрече есть своего рода ирония. У всех вас была интересная, бурная жизнь. Мне рассказывали о некоторых из вас раньше, и то, что я увидел и услышал сегодня, подтверждает то, что я узнал тогда. Я от всего сердца хочу поблагодарить всех вас за огромную любезность, которую вы оказали человеку, чью жизнь никак не назовешь интересной. Но и у нас, живущих в темных уголках, есть души. У нас тоже бывают свои надежды и свои мечты, и с нами жизнь тоже порой играет злые шутки. "Может быть, здесь, в могиле, ничем не заметной, истлело сердце, угнем небесным некогда полное". Конечно, мне далеко до поэта Грея, но и я на свой лад написал примерно о таком же сердце. И мне хотелось бы теперь, с вашего позволения и прежде чем мы расстанемся, быть может, навсегда, познакомить вас с этим сочинением.
Из внутреннего кармана пиджака редактор вынул несколько сложенных страниц газетной бумаги. В созданнои им тишине, нарочито неторопливо и ни на кого не глядя, он развернул их. Потом сказал:
— Это гранки, газетная корректура. Сам материал был подготовлен уже давно. Еще можно будет изменить слово-другое, тут или там подправить неуклюжую фразу, но в целом он так и пойдет в печать. Он появится в моей газете, когда я умру. Как вы наверняка догадались, это мой некролог. Кто-то из вас, наверное, удивится. Кто-то вздохнет. Но смерть приходит ко всем, и лучше быть к ней готовым. Когда я сочинял его, мной руководило не тщеславие. Вы знаете меня достаточно хорошо, чтобы в это поверить. И скорее под влиянием печали и сожаления обо всем, что могло бы случиться, но не случилось, я приглашаю вас теперь бросить взгляд на жизнь и судьбу самого обыкновенного провинциала.
Он начал читать. "Генри Артур Персивалъ Сомерс, который стал редактором этой газеты в сумрачные дни ноября 1940 года и скончался на этой неделе более полный отчет о его смерти вы найдете на следующей странице, — родился 17 июля 1895 года в семье судового механика…"
Этап за этапом, гранка за гранкой — по одному узкому столбцу газетного текста на гранку, — история разворачивалась: маленький домик, бедная улочка, ненадежный отцовский заработок, семейные лишения, мальчик, бросивший школу в четырнадцать лет и выполнявший мелкие канцелярские обязанности в разных конторах, война, его освобождение от службы по медицинским показаниям; и наконец, на последнем году войны, работа в газете, по технической части, так называемым "корректором-подчитчиком" — специальность в общем-то женская, поскольку от него требовалось всего лишь вслух читать материал наборщику. По мере того как редактор откладывал листки, его волнение росло.
Поэт и его жена смотрели надменно и презрительно, не выражая никакого интереса к происходящему. Питер выглядел безучастным. Серафина держалась прямо, демонстрируя свой профиль издателю Ричарду. Непоседливый Маркус, перескакивающий мыслями с одного на другое, несколько раз начинал говорить на какие-то совсем посторонние темы и умолкал мри звуке собственного голоса. Но Вилли увлекла история редактора. Для него все в ней было новым. Конкретных подробностей, за которые Вилли мог уцепиться, было не так уж много, но он старался представить себе родной городок редактора и проникнуть в его жизнь. Вскоре он с удивлением обнаружил, что думает о своем собственном отце; потом начал думать и о себе самом. Сидя рядом с Серафиной, отвернувшейся от него и напряженной, явно не желающей го-ворить, Вилли подался вперед и стал сосредоточенно слушать редактора.
