Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести)
Он не ответил. Я сам так устал, что не среагировал на его молчание. Моим единственным желанием было как можно скорее принять душ и улечься на койку.
Но попасть в душ оказалось совсем не просто. Там толпились сотни заключенных. Охранникам не удавалось навести хоть какой-нибудь порядок. Они раздавали удары направо и налево без видимого результата. Другие узники, у кого не было сил толкаться, и даже стоять на ногах, усаживались на снег. Отец захотел сделать то же самое. Он стонал: «Я больше не могу… Это конец… Я умру здесь…»
Он потащил меня к сугробу, в котором проступали очертания человеческого тела и обрывки одеяла.
«Оставь меня, — говорил он мне. — Я не могу… Пожалей меня… Я подожду здесь, пока мы не сможем попасть в душ… Ты придешь и позовешь меня».
Я чуть не заплакал от ярости. Столько пережить, столько выстрадать, и чтобы я теперь бросил отца умирать? Теперь, когда можно принять хороший горячий душ и прилечь?
«Папа! — завизжал я. — Папа! Сейчас же встань отсюда! Ты убиваешь себя…»
Я схватил его за руку. Он продолжал стонать.
«Не кричи, сынок… Пожалей своего старого отца… Дай мне отдохнуть здесь… Только чуть-чуть, я так устал… у меня нет сил…»
Он стал похож на ребенка — такой же слабый, робкий, обидчивый.
«Папа, — сказал я. — Тут нельзя оставаться».
Я показал ему трупы вокруг нас, они тоже хотели отдохнуть здесь.
«Я вижу их, сынок. Я их отлично вижу. Пусть они спят, они так давно закрыли глаза. Они устали… устали…»
Его голос звучал нежно.
Я заорал, силясь перекричать ветер: «Они никогда не проснутся! Никогда! Ты что, не понимаешь?»
Этот спор длился долго. Я чувствовал, что спорю не с ним, а с самой смертью, со смертью, которую он уже избрал для себя.
Завыли сирены. Тревога. Огни заметались по лагерю. Охранники пинали нас к блокам. В один миг на сборном плацу никого не осталось. Мы только обрадовались, что не надо больше торчать снаружи на ледяном ветру, и повалились на нары. Нары были в несколько этажей. На котлы с супом у входа никто не обратил внимания. Спать, только спать, больше ничего не имело значения.
Я проснулся, когда уже наступил день. И тут я вспомнил, что у меня есть отец. Когда началась тревога, я последовал за толпой, ничуть не беспокоясь о нем. Я знал, что он на пределе своих сил, на пороге гибели, и все же я бросил его.
Я пошел искать отца.
И в ту же минуту в мой мозг прокралась мысль: «Хоть бы не найти его! Избавиться бы от этого мертвого груза, чтобы я мог изо всех сил бороться за свою жизнь, заботиться только о себе». Я немедленно устыдился себя, устыдился навсегда.
Я бродил несколько часов и не мог найти его. Потом я зашел в блок, где выдавали черный «кофе». Люди становились в очередь и дрались.
За спиной у меня раздался жалобный, умоляющий голос: «Элиэзер… сынок… принеси мне… капельку кофе…»
Я подбежал к отцу.
«Папа! Я тебя так долго искал… Где ты был? Ты спал? Как ты себя чувствуешь?»
Он горел в лихорадке. Словно дикий зверь, я проложил себе путь к котлу с кофе. Мне удалось принести полную кружку. Я отпил глоток, остальное отдал ему. Мне не забыть, какой благодарностью сияли его глаза, когда он проглотил кофе. Этими несколькими глотками горячей воды я доставил ему, наверное, больше счастья, чем за все мое детство.
Он лежал на нарах, мертвенно-бледный, сотрясаемый дрожью, с пересохшими губами. Я не смог долго пробыть около него — приказали освободить место для уборки. Только больным разрешалось остаться.
Мы находились снаружи около пяти часов. Выдали суп. Как только разрешили вернуться в блоки, я побежал к отцу.
«Ты что-нибудь ел?» — «Нет». — «Почему?»
«Нам ничего не дали… сказали, что раз мы больны, то все равно скоро умрем, и нечего тратить на нас еду. Я больше не могу…»
Я отдал ему остатки моего супа, но с тяжелым сердцем. Я чувствовал, что отдаю суп против воли. Я выдерживал испытание не лучше, чем сын рабби Элиягу.
Он слабел день ото дня, его взгляд тускнел, лицо приобретало оттенок увядших листьев. На третий день по прибытии в Бухенвальд всех отправили в душ. Даже больных, тех, кто не смог пройти в прошлый раз.
На обратном пути из душевых нам пришлось долго прождать снаружи, пока в блоках не закончили уборку.
Завидев вдалеке отца, я побежал ему навстречу. Он прошел мимо меня, как призрак, не останавливаясь и не взглянув на меня. Я окликнул его. Он не обернулся. Я бросился за ним вслед: «Папа, куда ты бежишь?»
Он взглянул на меня на мгновение отрешенным, мечтательным взглядом. Это было словно не его лицо. Только на мгновение, и он побежал дальше.
Скошенный дизентерией, мой отец лежал на своей койке рядом с пятью другими инвалидами.
Я сидел около него, присматривая за ним, и не решался поверить, что он снова ускользнет от смерти. Тем не менее, я, как мог, старался обнадежить его.
Неожиданно он приподнялся на койке и прижался пылающими губами к моему уху: «Элиэзер… мне надо сказать тебе, где искать золото и деньги, которые я закопал… в погребе… ты знаешь…»
Он заговорил все чаще и чаще, как будто боялся, что не успеет рассказать мне. Я пытался объяснить ему, что это еще не конец, что мы вместе вернемся домой, но он не слушал. Он больше не мог меня слушать, его силы иссякли. Струйка слюны, перемешанной с кровью, сбегала с его губ. Он прикрыл глаза, его дыхание прерывалось.
За хлебный паек мне удалось поменяться койками с заключенным, соседом моего отца. В полдень пришел врач. Я подошел к нему и сказал, что мой отец очень болен.
«Веди его сюда!»
Я объяснил, что он не может стоять. Но врач и слышать ничего не хотел. Кое-как я притащил отца к нему. Тот взглянул на него, потом спросил коротко: «Что ты хочешь?»
«Мой отец болен, — ответил я за него. — Дизентерия…»
«Дизентерия? Это не мое дело. Я хирург. Отойди. Дай место другим».
Протесты не помогли.
«Я не могу, сынок… Отведи меня обратно на койку…»
Я отвел его обратно и помог улечься. Он дрожал.
«Попробуй поспать немного, папа. Постарайся уснуть…»
Он дышал часто и с трудом. Его глаза были закрыты, но я был уверен, что он видит, что он теперь все видит насквозь.
В блок зашел другой врач, но мой отец не встал. Он знал, что это бесполезно.
К тому же, этот врач пришел только для того, чтобы доконать больных. Я слышал, как он орал на них, что они лентяи и просто хотят валяться в постели. Мне захотелось схватить его за горло и придушить. Но у меня не оставалось ни сил, ни мужества. Я был прикован к смертному одру моего отца. У меня заболели руки, так я их стиснул. О, задушить бы врача и остальных! Сжечь весь мир! Убийцы моего отца! Но крик застрял у меня в горле.
Когда я вернулся с раздачи хлеба, я застал отца плачущим, как ребенок: «Сынок, они меня били!»
«Кто?»
Я подумал, что он бредит.
«Гим, француз… и поляк… они били меня».
Еще одна рана на сердце, еще одна ненависть. Утрачена еще одна жизненная опора.
«Элиэзер… Элиэзер… скажи им, чтобы они меня не били… Я ничего не сделал… Почему они опять меня побили?»
Я начал ругать его соседей. Они посмеялись надо мной. Я обещал им хлеб, суп. Они хохотали. Потом они рассердились. Они заявили, что больше не могут терпеть моего отца, так как он не в состоянии выходить наружу, чтобы оправляться.
На следующий день он пожаловался, что они забрали его хлебный паек.
«Пока ты спал?»
«Нет, я не спал. Они набросились на меня. Они схватили мой хлеб… и они снова избили меня… Я больше не могу это вынести… каплю воды…»
Я знал, что ему нельзя пить. Но он так долго умолял меня, что я дал ему воды. Вода для него была самым страшным ядом, но что еще я мог для него сделать? С водой ли, без воды, все равно это скоро кончится…
«Ты хоть пожалей меня..»
Чтобы я пожалел его! Я его единственный сын!
Так прошла неделя.
«Это, кажется, твой отец?» — спросил староста блока.
«Да».
«Он очень болен».
«Врач даже не подошел к нему».
«Теперь врач не может ничего для него сделать. И ты тоже не можешь».
Он положил свою огромную волосатую ручищу мне на плечо и добавил: «Послушай меня, мальчик. Не забывай, что ты в концентрационном лагере. Здесь каждый человек должен бороться за себя и ни о ком другом не думать. Даже о своем отце. Здесь нет ни отцов, ни братьев, ни друзей. Каждый живет и умирает в одиночку. Я дам тебе маленький совет — не отдавай свой хлебный паек и суп твоему старому отцу. Ты ему уже ничем не поможешь. А себя ты убиваешь. Наоборот, ты бы должен съедать его порцию».
Я слушал его, не перебивая. «Он прав», — думал я в глубине души, хотя и не осмеливался признаться себе в этом. «Уже слишком поздно спасать твоего старого отца, — говорил я себе. — Тебе следует съедать два хлебных пайка, две порции супа».
