Орхан Памук - Снег
— Ты сейчас противостоишь не только губернатору, государственному человеку светских нравов, но и мне. К тому же ты хочешь дать мне понять, что и светский губернатор, и политические исламисты не хотят, чтобы писали о девушках-самоубийцах.
— Да.
— Та девушка покончила собой не из-за того, что ее не пускали учиться, а из-за несчастной любви. Если ты разоблачишь тот факт, что это было рядовое любовное самоубийство закрывавшей себя девушки, и напишешь, что она совершила грех, на тебя очень рассердятся молодые исламисты из школы имамов-хатибов. Карс — маленький город.
— Я хочу спросить об этом у оставшихся девушек.
— Очень хорошо сделаешь! — сказал Ладживерт. — Ну-ка, давай, спроси у девушек, хотят ли они, чтобы в немецкой газете написали, что они умирают как грешницы, покончив с собой, боясь того, что с ними произойдет, если они будут настаивать, чтобы ходить закрытыми, выполняя волю Аллаха.
— Спрошу! — ответил Ка упрямо и тем не менее испуганно.
— Я позвал тебя, чтобы сказать еще одну вещь, — сказал Ладживерт. — Только что на твоих глазах был убит директор педагогического института… Это результат гнева мусульман в ответ на притеснения закрывающих себя девушек. Но этот случай — провокация государства. Сначала они использовали бедного директора для издевательств над мусульманами, а потом приказали какому-то сумасшедшему его убить, чтобы обвинить мусульман.
— Вы осуждаете это событие или воспринимаете его как должное? — спросил Ка с внимательностью журналиста.
— Я приехал в Карс не ради политики, — ответил Ладживерт. — Я приехал в Карс для того, чтобы остановить самоубийства. — Внезапно он схватил Ка за плечи, притянул к себе и поцеловал в обе щеки. — Ты скромный человек, отдавший годы тяжелому труду поэзии. Ты не можешь быть орудием тех, кто хочет навредить мусульманам и угнетенным. Как я тебе доверился, так и ты мне доверился, придя сюда под снегом. Чтобы отблагодарить тебя, я расскажу поучительный рассказ. — Он полушутя, полусерьезно посмотрел Ка в глаза. — Рассказать?
— Расскажите.
— Говорят, в очень давние времена в Иране жил великий герой, неутомимый воин. Его знали и любили все. Сегодня мы зовем его Рустем, как и те, кто его любил. Однажды Рустем охотился и сбился с пути, а ночью, пока спал, потерял и своего коня. Сказав себе, что найдет своего коня Ракша, он пошел в земли врагов, в Туран. Слава о нем летела быстрее, чем он шел, его узнавали и встречали приветливо. ШахТурана принял его как гостя и устроил пир. После пира он прошел в комнату, приготовленную для него, туда вошла дочь шаха и призналась Рустему в любви. И сказала, что хочет от него сына. Она очаровала его своими речами и красотой; они возлегли. Утром Рустем оставил для ребенка, будущего ребенка, свой нарукавник и вернулся на родину. Родившегося назвали Сухраб, мы тоже его так назовем, через много лет он узнал от своей матери, что его отец — легендарный Рустем, и сказал так: "Я отправлюсь в Иран, прогоню с трона тирана Кейкавуса, шаха Ирана, а на его место посажу своего отца… А затем вернусь сюда в Туран, прогоню с трона тирана Эфрасиаба, шахаТурана, и сам займу его место! Тогда мой отец Рустем и я будем справедливо управлять Ираном и Тураном, то есть всем миром". Так сказал простодушный и добрый Сухраб, но он не знал, что его враги хитрее и коварнее его. ШахТурана Эфрасиаб, хотя и знал о его намерениях, оказал ему поддержку, потому что он воевал с Ираном, но к войску приставили шпионов, чтобы Сухраб не узнал своего отца. После обманов врагов, игры злой судьбы и случайных событий, предопределенных Великим Аллахом, легендарный Рустем и его сын Сухраб со своими войсками сошлись на поле боя, не узнав друг друга, потому что были в доспехах. Рустем в доспехах все время скрывал, кто он, чтобы воин перед ним не бился во всю силу. Наивный, как ребенок, Сухраб не видел перед глазами ничего, кроме своего отца на троне, вообще не обращал внимания, с кем сражается. Так два добрых, великих воина, отец и сын, ринувшись вперед, вытащили мечи на глазах у своих войск.
Ладживерт замолчал. Не глядя в глаза Ка, он сказал, как ребенок:
— Хотя я читал этот рассказ сотни раз, всегда, когда дохожу до этого места, меня охватывает ужас. Не могу понять, почему я каждый раз отождествляю себя с Сухрабом, который вот-вот убьет своего отца. Кто хочет убить своего отца? Чья душа может вынести боль такого преступления, груз подобного греха? И уж в особенности такой наивный, как ребенок, Сухраб, с кем я себя отождествляю. Тогда самый лучший способ убить своего отца — убить, не осознавая этого.
Пока я так размышляю, два воина в доспехах вступают в бой и после многочасовой схватки отступают, обливаясь потом и кровью, не сумев одолеть друг друга. Когда я, как и Сухраб, думаю о его отце и читаю продолжение рассказа, я волнуюсь каждый раз, будто читаю это впервые, и с надеждой представляю себе, как ночью этого первого дня отец и сын, не сумевшие одолеть друг друга, каким-то образом узнают друг друга.
На второй день войска выстраиваются вновь, вновь отец и сын бросаются вперед и безжалостно сражаются. После долгой схватки в тот день удача улыбается. Сухрабу (удача ли это?), он, сбив с лошади Рустема, повергает его наземь. Выхватив свой кинжал, он вот-вот нанесет своему отцу смертельный удар, как вдруг кто-то говорит следующее: "В Иране не принято в первом сражении убивать побежденного врага. Не убивай его, зрелые воины так не поступают". И Сухраб не убил своего отца.
Когда я читаю это место, я всегда расстраиваюсь. Потому что я полон любви к Сухрабу. Какой смысл в такой судьбе, уготованной Аллахом отцу и сыну? На третий день схватка, о которой я рассказал, заканчивается совсем не так, как я ожидал. Рустем сбивает Сухраба с ног и, одним махом вонзив свой меч ему в грудь, убивает. Поражает стремительность произошедшего и ужас содеянного. Узнав нарукавник, Рустем понимает, что убил своего сына, он падает на колени, обнимает окровавленное тело сына и плачет.
В этом месте рассказа я тоже каждый раз плачу: я плачу не потому, что разделяю горечь Рустема, а потому, что понимаю, что означает смерть бедного Сухраба, убитого собственным отцом и действовавшего ради любви к своему отцу. В этом месте мое восхищение любовью по-детски доброго Сухраба к отцу сменяется глубоким и зрелым чувством жалости к Рустему, связанному обычаями и правилами. В течение всего рассказа моя любовь и восхищение мятежным и человечным Сухрабом перешли на сильного Рустема, которого связывало чувство долга.
Ладживерт замолчал, и Ка позавидовал тому, что он может рассказать историю с таким убеждением.
— Но я тебе рассказал все это не для того, чтобы продемонстрировать, как я с его помощью истолковываю свою жизнь, а для того, чтобы сказать, что эту историю забыли, — сказал Ладживерт. — Этому рассказу из «Шах-наме» Фирдоуси по меньшей мере тысяча лет. Когда-то миллионы людей от Тебриза до Стамбула, от Боснии до Трабзона знали эту историю и, вспоминая ее, осознавали смысл своей жизни. Как те, кто сегодня на Западе думает об отцеубийстве, описанном у Эдипа, и предается навязчивой идее Макбета о троне и смерти. Но сейчас все забыли эту историю из-за того, что восхищаются Западом. Старые рассказы исключили из учебников. Сейчас в Стамбуле даже нет книжного магазина, где можно купить «Шахнаме»! Почему?
Они немного помолчали.
— Знаю, что ты думаешь, — проговорил Ладживерт. — Разве человек убьет другого человека ради красивой истории? Разве не так?
— Я не знаю, — ответил Ка.
— Тогда подумай, — сказал Ладживерт и вышел из комнаты.
9
Простите, вы атеист?
Безбожник, не желавший убивать себя
Ладживерт неожиданно вышел из комнаты, и Ка какое-то время колебался. Сначала он подумал, что Ладживерт сразу вернется; вернется для того, чтобы спросить у Ка о том, о чем он предложил ему подумать. Но затем он понял, что это не так: ему что-то сообщили, но в вычурной и странной форме. Была ли это угроза?
Однако Ка в этом доме не чувствовал себя тем, кому грозит опасность, скорее чужим. Он не встретил мать и ребенка в соседней комнате и, не замеченный никем, вышел на улицу. Ему вдруг захотелось спуститься по лестнице бегом.
Снег шел так медленно, что, казалось, снежинки повисли в воздухе. Эта замедленность создавала впечатление, что время остановилось, и почему-то заставляла Ка думать, что прошло много времени и многое изменилось, между тем встреча с Ладживертом заняла только двадцать минут.
Он вернулся на вокзал той же дорогой, которой и пришел, пройдя вдоль железнодорожного полотна, мимо зернохранилища, которое под снегом напоминало огромную белую тень. Когда он проходил по грязному и пустому вокзалу, к нему подошел пес, дружески помахивая свернутым в колечко хвостом. Пес был черный, но на лбу у него было совершенно круглое белое пятно. Ка увидел в зале ожидания троих парней, кормивших пса бубликом. Один из них был Неджип, он прежде своих товарищей подбежал к Ка.
