Милорад Павич - Ящик для письменных принадлежностей
— Возьмите тетрадь. Она для вас — единственная возможность спастись. Не нужно вам говорить, что наше око не дремлет, даже когда вы спите. Мы знаем, что вы, думая о будущем, всё ещё боитесь прошлых неудач и нынешних неприятелей. Будьте уверены: отныне у вас появятся новые враги, страшнее прежних, и можно сказать, что вы и не догадываетесь, какие неслыханные несчастья вас подстерегают. Поэтому, когда переводите, запоминайте то, что сказано в тетради. Всё, что пишете, каждую букву, каждое слово, каждую строчку, особенно каждое имя, всё сберегайте. Как бережёте зубы или ногти на руке. Всё — и что важно, и что неважно в вашей работе — всё передайте нам, когда закончите. Не должно пропасть ни единого слова. Нужно быть особенно внимательным, чтобы ничего не попало в руки потомков. Что касается потомков, на них не нужно рассчитывать. Им нисколько нельзя доверять. Они по большей части моты и убийцы. И никакой поддержки от них не дождёшься. Их нужно беречься, как огня. Вы и сами убедитесь…
С этими словами его отпустили. Тетрадь Тимофей взял и только в комнате услышал, что эти господа каждый третий день будут спрашивать, как продвигается дело.
— Кто прочитает, раскается, и кто не прочитает, раскается, — сказал Тимофей, вместо электрической лампы зажёг свечу с полки, положил рубашку с книгой в сафьяне на стол и раскрыл другую книгу — почитать. Он читал и готовился к прыжку. Он знал, что от того, как он начнёт, будет зависеть его жизнь. На свече его огонь завязался узлом, стояла глубокая ночь; слышалось, как где-то пьют воду. Когда Тимофею показалось, что он чувствует тяжесть пламени на фитиле, когда освободились от пут его внутренние чувства — тени живых чувств, он взял тетрадь, готовый приступить к работе. Раскрыл тетрадь и застыл на миг. Тетрадь была совершенно пуста. Tabula rasa. Ни строчки в ней не было написано… Он проверил отдельно каждый лист, пропустив его между большим и указательным пальцами, а потом, не веря своим глазам, между большим и средним. Ничего не открылось. Тетрадь была бела, как неисписанные страницы чьей-то жизни. Тогда он подумал:
— Имя — единственный текст, что у меня есть.
Тогда он сел и начал что-то писать на клочке бумаги. В ушах у него немолчно звенели бубенцы.
Он записывал по-гречески текст, который был на веере его матери и который Тимофей знал наизусть:
«Так же как у тела есть члены, есть они и у души», — писал Тимофей. Этот текст с веера он решил перевести на французский и другие языки для тех двоих за столом.
— Не верю, что они осмелятся заглянуть в тетрадь, — думал он при этом. — Как до сих пор не осмелились узнать имя, половинки которого у них на языке. Да их это, по-видимому, и не интересует. Очевидно, они могут больше. Им важно одно — как бы имя не стало явным. Осталось неизвестно… И как бы свалить свои хлопоты на другого. На меня, в данном случае.
Короче, Тимофей хватался за соломинку.
Прошло время, приблизился назначенный день, а узник ничего не сделал. Ничего не закончил, а то, что было начато, было начато благодаря его мечте, и достаточно было открыть тетрадь в сафьянном переплёте и увидеть, что его перевод не соответствует тексту из тетради — ведь там на бумаге не было ни слова, а Тимофей всё же пользовался словами. Это было ясно. Текст неизвестного, если вообще его можно было назвать текстом, был недоступен и неодолим.
Тимофей обезумел и эту ночь провёл на балконе. Ему мерещилось, что каждая часть его одежды превратилась в деталь пейзажа вокруг дома: пояс означал реку, петли для пуговиц — просветы в листве, а рубашка — гору в Боснии, и он чувствовал, как под ней лежит тяжёлая земля, а в земле — огонь и плод…
В своё обычное время, а это время, когда режут петухов, которые кукарекают раньше срока, слуги с бубенцами в ушах не пришли к Тимофею. Они пришли раньше. Ему приказали, чтобы он взял тетрадь в сафьяне и все свои бумаги и черновики. Его привели в зал с длинным столом. Там сидели, как и раньше, два человека, и они спросили его, как идёт работа. Тимофей ответил, что продвигается, посмотрел на свои ногти, которыми в бессонные ночи царапал стену возле кровати, и увидел в них своё лицо, отражённое десять раз. Оно было бледно и растерянно. Пленник не мог предугадать, знают ли два человека за столом тайну тетради в сафьяне или нет…
Тогда один из них взял у него тетрадь и завернул её в новую рубашку. Бумаги его взял другой, свернул и запечатал, даже не глянув в них.
— Не будет перевода у тетради в сафьяне, — сказали они коротко Тимофею и подмигнули людям с бубенцами в ушах. Те вывели Тимофея и проводили его в зал суда. Там сидело три человека. Они сказали ему:
— Объявляем тебя заложником. Люди склонны разглашать царскую тайну. А ты уже эту тайну знаешь. Однажды, рано или поздно, — может быть, спустя сто лет, а может, тотчас — появится некто, и он запишет имя, доверенное только тебе, и так выдаст тайну. Но будут непременно и такие, что захотят уже записанное имя прочитать и так разгласят тайну. Чтобы защититься от тех и от других, мы объявляем тебя, Тимофей Медош, заложником в случаях обоего рода…
— Как можно поручиться, что те, кто, как вы сами сказали, ещё не родился, сохранят тайну? — заметил Тимофей.
— Это твоё дело, — ответили судьи.
Последний вечер Тимофей провёл в треугольной комнате. Но он не спал. Из-за третьей двери в ту ночь слышалось, как кто-то таскает огромные столы, как передвигают и расставляют деревянные скамьи, которые царапают стены и пол. Когда шум сделался невыносимым, Тимофей встал и отворил дверь. Перед ним оказалась комнатка три локтя в ширину, а в длину и того меньше. Даже дверь от этой комнаты в неё не влезла бы. Посередине стоял стул. Пустой и в паутине. А на паутине сидел огромный дьявол и качался. Когда щенок его увидел, он зарычал, на что дьявол расстегнул штаны, вытащил оттуда длинный мохнатый хвост и пописал на щенка, который убежал вприпрыжку. Тогда дьявол извлёк откуда-то нечто вроде «иконы» — подобие картины на доске — и показал Тимофею. На «иконе» был изображён человек среднего роста, семидесяти лет, с голубыми глазами, холодными от страха, некормлеными ноздрями и маленьким подбородком. Из тех, двухмастных, которые поутру чернявые, в мать, а под вечер светловолосые, как отец. Он выглядел так, будто наелся больного хлеба.
— Знаешь, кто это? — спросил дьявол. И тут же сам ответил на вопрос:
— Это человек, который однажды запишет доверенное тебе запрещённое имя, человек, который станет виновником твоей смерти.
— Я этого человека никогда не видел, — сказал Тимофей.
— И не увидишь, — сказал дьявол.
— Откуда может появиться причина казни после исполнения приговора? Разумеется, нет способа, который может вернуть нас вверх по течению времени, от следствия к причине. Ведь законченные вещи не могут сводиться к незаконченным. А поскольку все доказательства лежат на этом пути от следствия к причине — ничего на свете нельзя доказать. И мою вину тоже.
На это дьявол улыбнулся, и во рту его показалось румяное свечение. Потом он молча повернул деревянную картину и показал другую её сторону. На другой стороне «иконы» было нарисовано бесчисленное количество крохотных людей мужского и женского пола. Одетые самым различным образом, все они пребывали в движении. Лиц их Тимофей не мог различить.
— Это будущие виновники твоей смерти, — сказал дьявол. — Но не все они здесь. Их много, и некоторые ещё не родились… Это те, кто однажды прочитает запрещённое имя, которое тебе дано на сохранение.
Потом дьявол позвал щенка, который заскулил и покорно пошел в комнатку, и дверь за ним закрылась.
***На следующий день Тимофея казнили. После исполнения приговора его мотивация была прочитана как предостережение. Она гласила:
«Ясно, что в будущем появится тот, кто, несмотря на запрет, запишет имя, которое нельзя помещать на бумагу, а также несомненно, что появятся и другие, которые это имя прочтут, хотя его нельзя читать. Поэтому смерть Тимофея Медоша имеет законное основание, ибо он — заложник, который должен гарантировать, что описанные поступки не случатся. А вся ответственность за его смерть лежит на тех, кто в будущем нарушит вышеописанные запреты».
***Через много лет после войны в Боснии я, написавший эти строки, заинтересовался этим случаем и судьбой любовников из Котора, госпожи Лили Дифи и Тимофея Медоша. От дочери покойной госпожи Евы я получил старые бумаги и письма, использованные плёнки для автоответчика, одну видеокассету и удивительный, не во всём полный, рассказ о треугольной комнате в Боснии и последних днях Тимофея Медоша в ней. От молодой госпожи Иветты я получил и одно зеркало, которое некогда стояло на улице Filles du Calvaire. Я подверг его фотокинезу, и, словно какой-то палимпсест, перелистал все отражения, которые с течением времени отложились в нём. Где-то посередине я нашёл сначала все свои, а потом и двойные отражения госпожи Лили Дифи и Тимофея Медоша. Это были такие же, как те, что утонули в зеркале в своё время, когда Лили и Тимофей учили математику, только немного бледнее. Образы из прошлого тысячелетия…
