Захар Прилепин - Дорога в декабре
«Сейчас я снова сяду на поезд. Сколько я накатал уже…»
— Наверное, за неделю я накатал столько, что проехал всю Европу туда и обратно… — сказал Саша Негативу. Просто для того, чтобы говорить хоть что-то.
Негатив не ответил.
— В Москву, как в булочную, — сказал Саша будто себе. — Не помню, какой раз за неделю. Все деньги уже проездил.
— Я у Позика копилку изъял, — ответил Негатив, — он копил себе на куртку и берцы.
— Придумаем что-нибудь, Нега. Найдем Позику денег.
Саша хотел тронуть Негатива за плечо, но передумал. Сделал малое движение рукой и оборвал жест. Но Негатив заметил.
Саша понял это по изменению тональности молчания товарища. От молчания повеяло хмурью.
— Не сочувствуй мне, а то я себя жалеть начну, — сказал Негатив, помолчав.
Голос у Негатива был такой, что с трудом верилось, что он умеет себя всерьез и чувственно жалеть. Обычный голос Негатива.
На вокзале их встретили цепкими взглядами двое милиционеров. Остановили, попросили документы. Долго смотрели в паспорта, поднимая глаза, чтобы сверить фото и оригинал, думая в это время явно о чем-то другом.
— Куда собрались? — спросил один из них неприветливо — тоном, которым разговаривает вся милиция России, словно каждый встреченный ими уже заведомо негодяй.
«А тебе что за дело, урод», — захотелось ответить Саше.
— По бабушке неожиданно соскучился, решил съездить, — сказал Саша. — С другом.
Милиционер в упор смотрел на Сашу, лицо стража правопорядка было непроницаемым и, кстати, вовсе не тупым. Просто ни одна мышца не дрогнула, и всё. Он подал Саше паспорт и отвернулся. Второй тоже отдал Негативу документы.
Они купили билеты. Покурили на платформе. Еще раз покурили. Долго курили и молчали. Впрочем, Негатив часто молчал. Это ничего не значило.
— Что там Москва? — спросил он наконец.
Речь, конечно же, шла о партии.
Саша рассказал.
В поезде они улеглись на верхние полки, которые выпросили себе еще при покупке билетов. Белья себе, конечно, не взяли. И так замечательно. Негатив отвернулся и, кажется, задремал.
Саше не спалось. Он лежал с закрытыми глазами и думал — как любой человек, сам себя перебивая, перескакивая с одного на другое, вполне бестолковое.
«У Негатива нет отца. Матери его одной придется Позика поднимать…
А Позик сам себе голова.
И вообще, что ты, хоронишь, что ли, Негатива? Сам, может, поедешь вместо…
У тебя тоже отца нет. Но и Позика у тебя нет. Ни хера нет…
…Безотцовщина в поисках того, кому они нужны как сыновья. Мы — безотцовщина в поисках того, чему мы нужны как сыновья…
Врешь ты. Есть и с отцами “союзники”. Но им не нужны отцы… Потому что — какие это отцы… Это не отцы. Поэтому не вру.
А матери?
А что матери? Они знают только то, что сыновья им нужны дома…»
«Если ты меня любишь — не мешай мне…» — сказал он матери когда-то. Но она мешала. И он перестал ей говорить что-либо, скрывал от нее почти все. Но она догадывалась, конечно.
«К маме я не съездил, черт. Надо было все-таки съездить. Что она там одна… Без отца.
А у Яны есть отец?
Какая тебе, к черту, разница?
Нет, интересно. Она же откуда-то из провинции. Вроде бы учиться поехала. И теперь вот… Ведь ее могут посадить. Как она не боится? Она же… тонкая. Откуда это вообще взялось в ней, эта страсть ходить строем, впереди строя, эти наши флаги, эта наша злоба…
Наша злоба так раздражает Безлетова.
Вы же принесли Россию в жертву вашим разочарованиям, Алексей…»
Саша начал разговаривать мысленно с Безлетовым, он часто так делал, если не мог заснуть, спорил с кем-то. Впрочем, не страстно. Даже во сне спорить было лень.
«Вы же принесли страну мою в жертву своим разочарованиям…
…Для вас Россия уже не имеет этнического смысла, не говоря о смысле пространственном… Вы обезумели, вы погрязли в своем “духовном опыте” — о нем лишь и говорите. Но первичны в вашем поведении все-таки не ваши искания, не ваше маловнятное понимание добра, которое вы так легко предаете, едва речь заходит об ином понимании бытия, — первично все-таки ваше разочарование, которое настигло вас не так давно и раздавило.
И теперь от целого народа вы требуете покаяния за содеянное им, как будто это поправит вашу кромешную тоску о не содеянном вами.
Но, быть может, русский человек вообще не склонен к покаянию…
И хорошо, что не склонен, а то бы его переломало всего.
…Но хотя бы на признание собственной самой малой неправоты мы способны?»
«А ты?»
«А я?»
Поезд мягко шумел, покачиваясь.
Саша задремал где-то под утро, когда припухшие пассажиры начали уже бродить к туалету и обратно, задевая Сашины ноги. Он пытался притянуть колени к животу, но не было места, чтобы свернуться так.
Негатив толкнул в плечо.
— Вставай, — сказал.
В бункере всегда было шумно и весело. Он был схож с интернатом, мастерской полоумного художника и военным штабом варваров, решившихся пойти войной неведомо куда.
Здесь были девушки, в лицах которых невероятным образом сочетались брезгливость к окружающему миру и возвышенные чувства по отношению к тому же самому миру. Как ни странно, это было органичным.
Девушки казались Саше или очень красивыми, или совсем некрасивыми.
Было много молодых людей, которые всевозможным образом выстригали волосы на голове — либо не оставляя растительности вообще, либо оставляя челку или гребень, а иногда даже странные бакенбарды над ушами. Впрочем, встречались совершенно неожиданные юноши с безупречными прическами, в отличных пиджаках, а еще простые рабочие пацаны, с непритязательными лицами.
Все они достаточно быстро обживались вместе и больше не удивляли друг друга ничем. Ни волосами, ни пиджаками, ни провинциальным говором.
Саша знал многих, почти всех видел раньше, и его тоже ничто давно не коробило: он быстро понял, что почти все «союзнички» — ребята славные. В первую очередь тем, что легко подставляются под удар, под множество ударов, в конечном итоге — жертвуя собой, своими поломанными ребрами, отбитыми почками, пробитыми головами.
Они взялись держать ответ за всех — в то время, когда это стало дурным тоном: отвечать за кого-то помимо самого себя.
«Это лучшие люди на земле», — сказал Саша себе давным-давно и закрыл тему. Пытался, правда, как-то доказать это матери, но она не поверила.
Войдя в бункер, он пожал нескольким знакомым руки, с кем-то обнялся. Негатив мрачно смотрел на обитателей бункера — его они, конечно, слегка раздражали. Он бы предпочел, чтоб все «союзники» ходили молча или, по крайней мере, не крича и не гогоча — в нормальной одежде, без этих проклепанных курток или черных костюмов, и чтоб не курили в помещении, и чтоб подмели пол и починили лавки… Он бы сам починил немедленно…
