Виктория Токарева - Лавина (сборник)
Я вернулась в Москву и прямо с вокзала, нашарив в кармане двухкопеечную монету, стала звонить Карпухину, чтобы отчитаться о проделанной работе.
— Все в порядке, — сказал Карпухин, заслышав мой голос. — Автор уже вышел на работу, просто я не знал.
Я молчала.
Карпухин подождал немного, потом спросил:
— Все? — За его голосом разносились другие голоса, наверное, у него в доме сидели гости или был включен телевизор.
— Все, — сказала я.
А что еще? Я зря съездила. Но в искусстве часто что-то делается зря. Меня испугала собака… Но Карпухин не уполномочивал меня без разрешения врываться в чужой двор.
Интересно, зачем он вызывает меня сегодня? Может, хочет послать к этому же автору, поскольку я знаю дорогу, а может, хочет сказать мне: «Я тогда зря вас прогонял и даже не попросил прощения. Простите, Лена, я — старая неинтеллигентная свинья!»
И я прощу ему все на десять лет вперед и, освещенная сильным и ровным светом прощения, засвечусь вся изнутри, как подсвеченная хрустальная ваза в витрине магазина «Стекло. Хрусталь».
Карпухин стоял возле машины и разговаривал с дикторшей. Карпухин и дикторша были в одинаковых дубленках и одинакового примерно роста — метр восемьдесят сантиметров.
Если бы я вышла из барака на двадцать минут позже, то застала бы Карпухина здесь, на этом месте. Мне не пришлось бы его разыскивать, и ничего бы не случилось.
— Здравствуйте, — поздоровалась я. — Вы меня вызывали?
Карпухин отвлекся от дикторши и посмотрел на меня сверху вниз, а я на него снизу вверх. Он стоял — нервный и талантливый, но не Пушкин.
— Вас? — Карпухин попытался сосредоточиться, совместить свои планы с моим образом. — Да! Я хотел попросить вас съездить к профессору Семеновой по поводу дискуссионного клуба.
— А сама она не может приехать? — резонно поинтересовалась я.
— Не может. Она сломала ногу… или руку. — Карпухин не помнил, что сломала Семенова. — Я должен был сам к ней подъехать, но у меня не получается. Я созвонился с ней, она вас ждет.
— Ну, я пошла, — сказала дикторша и действительно пошла.
— Я вас подвезу! — Карпухин устремился за ней следом, а я осталась стоять, красивая несовременной красотой.
Семенова жила в самом центре. Ее дом был когда-то пятиэтажным, потом сверху пристроили два этажа. Семенова жила на шестом.
Мне отворила высокомерная старуха, но не Семенова, а, видимо, домработница. Семенова стояла здесь же в прихожей и ругала кого-то по телефону мужским голосом. Правая рука у нее была в гипсе. Увидев меня, Семенова положила трубку и спросила:
— Вы из поликлиники?
— Нет, — сказала я.
— А… вы к Феликсу. Идите прямо в ту дверь.
Я опустила это приглашение, осталась стоять на месте.
— Феликс! — закричала Семенова. — К тебе пришли. Что за хамство! И откуда это у тебя? К нему пришел человек, а он держит его на лестнице!
Где-то в недрах коридора отворилась дверь, и в прихожую вышел Феликс. Он был очень высок — метра два или три, в спортивных штанах и куртке. Может, это был спортсмен, баскетболист.
Лицо у него было благородное и простое одновременно, как у интеллектуального лесоруба.
— Здравствуйте, — поздоровался Феликс. — Заходите, пожалуйста.
— Я не к вам, — сказала я.
— Как хотите, — согласился Феликс и ушел обратно в ту же дверь, из которой вышел.
— Я к вам, — сказала я Семеновой.
— Мое солнышко… — вдруг запищала старуха. Я поразилась диапазону ее голоса, как у перуанской певицы Имы Сумак. — Да кто же это к нам пришел своими ножками…
Я подумала: Семенова обрадовалась моему приходу, но, оглянувшись, увидела маленькую девочку лет трех, с хвостом и в джинсах.
— Что тебе, мой зайчик, радость моя? — пела Семенова.
Девочка посмотрела на меня и что-то тихо сообщила бабушке.
— Есть кто-нибудь в доме? — закричала Семенова так, что я вздрогнула всем телом, а девочка моментально заплакала. — Я спрашиваю: есть у ребенка мать?
В коридор вышла высокая молодая женщина, тоже с хвостом и в джинсах.
— Что вы кричите? — спокойно спросила она.
— Как это, что кричу! Ребенок умирает, а всем наплевать.
Женщина взяла девочку под мышку и понесла по коридору. Семенова, двинувшись следом, сказала:
— Нет у тебя матери, сиротка моя несчастная! Как ты держишь ребенка, ты сломаешь ей руку…
— Не митингуйте, мама, — спокойно попросила молодая женщина.
Они растворились где-то в темноте коридора.
В прихожую стремительными шагами вышел Феликс.
— Чего они орали? — поинтересовался он.
Я пожала плечами.
— Невозможно работать, — пожаловался Феликс и ушел обратно.
Появилась Семенова.
— Я к вам, — еще раз напомнила я, боясь, что она снова направит меня к Феликсу.
— Проходите. — Семенова кивнула мне светским поклоном, переключаясь в новое качество, и улыбнулась мне, как королева Англии.
Она привела меня в свою комнату: на двери висели ножи и сабли, должно быть, старуха их коллекционировала. В комнате были следы захламленности, небрежности и интеллекта: вдоль стен стояли стеллажи, сверху донизу заставленные книгами, возле стеллажей какие-то сундуки, крытые пыльными коврами, узлы, собранная раскладушка. Было впечатление, что Семенова собралась выехать на дачу, должен прийти грузовик. Но среди зимы никто на дачу не выезжает, просто Семенова привыкла жить так и не представляет, что можно жить по-другому.
Мне нравилось в этом теплом хламе гораздо больше, чем в своей проветренной квартире с блестящей полированной мебелью. Современные квартиры все примерно одинаковые, они не отражают человеческого присутствия и напоминают дорогие гостиничные номера.
— Хотите чаю? — спросила Семенова и, не дождавшись ответа, закричала: — Машенька, вы не могли бы организовать нам чай?
— Нет, — коротко ответила Машенька.
— Я не хочу, — отказалась я.
— Какой-то сумасшедший дом, — пожаловалась Семенова. — Работаю на них, как вол, и никакой благодарности. И что только с ними будет, когда я умру…
Из кухни появилась Маша — та, что открыла мне дверь. Она грохнула на стол поднос с дорогими печеньями, потом внесла кофе в красивых старинных чашечках.
— Спасибо, родная, — вкрадчиво поблагодарила Семенова.
— С утра до ночи едят, — упрекнула Маша и ушла.
Семенова подвинула мне чашку.
— Вы с кем живете? — спросила она с доброжелательным любопытством.
— Я? С мужем.
— Сколько же вам лет?
— Двадцать девять.
— Никогда бы не дала… У вас есть дети?
— Нет.
— Почему?
