Кэтрин Энн Портер - Библиотека литературы США
— Какая неожиданность! — воскликнула Сестрица Энн, взяла торт из рук Кэт и чмокнула ее. Два красных пятнышка вспыхнули у нее на щеках. Цвет волос у Сестрицы Энн, увы, был точно такой же, как грудка малиновки — я наблюдала этих птичек нынче весной — будто крашеные.
— А это, стало быть, племянница, пропащая душа, а? — И она чмокнула меня так же, как Кэт, словно бы в наказание, и яркие огни роз на миг угасли, стиснутые между нашими столь не похожими бюстами.
— Мартышки этакие! — Сестрица Энн повела нас на веранду, не переставая вертеть головой и попеременно разглядывать то Кэт, то меня, будто самым неотложным делом сейчас было решить, кто из нас ей больше нравится.
Шея у нее была длинная, лицо широкое, глаза карие, круглые, неспокойные, и вокруг них разбегалась рябь морщинок, как на воде, когда кинешь камень, и все время чудилось, будто она подмигивает.
— Пожалуйста, дайте пройти родственникам, — сказала она, как мне послышалось, весьма прочувствованным тоном.
Мы с Кэт не смели взглянуть друг на друга. Мы вообще никуда не смели взглянуть. Как только мы пробрались сквозь толпу на веранде и были впущены в сквозной коридор — там, кстати, тоже стояло несколько человек, — я посмотрела на часы в углу и увидела, что они врут. Почему-то я была убеждена, что в этом доме часы идут исправно, словно все эти годы они отмеряли время специально для меня, и тотчас вспомнила, что гонг на дворе бил ровно в полдень, созывая всех с поля во время уборки урожая. Когда-то мне казалось даже, что он звучал и в полночь.
Вокруг нас слышался неумолчный гул голосов, как это всегда бывает в доме, где лежит покойник, — глухой, прерывистый, порой в нем явственно звучала чья-то речь:
— На мулов старого Ходжа напала охота побродяжничать, не иначе. Во вторник мимо моего дома прошли и подались на восток, а ныне, говорят, их в Гошене видели.
— Ступайте прямо туда, — со значением сказала нам Сестрица Энн.
И тут Кэт заплакала. Я привлекла ее к себе, чтобы уберечь от дополнительных поцелуев Сестрицы Энн.
— Когда? Когда это случилось? — всхлипывала Кэт.
— А что случилось?
Такой ответ был в духе особого типа старых дев и означал: «Хотите узнать — подождете!»
Сестрица Энн, подняв брови, уставилась на дверь в гостиную. Дверь была отворена, но завешена красной портьерой, из-за краев которой вырывались потоки тоже красноватого яркого света.
В этот миг в гостиной что-то зашуршало, словно там складывали старую зимнюю одежду, и кто-то зычно, молодо откашлялся.
— У нас тут малость переполох сегодня, — сказала Сестрица Энн, — только вы уж, пожалуйста, дяде Феликсу ничего не рассказывайте.
— Не рассказывать?! Так он жив? — неистово завопила Кэт, вырываясь от меня, и потом закричала еще неистовей: — Как я не сообразила! Что за фокусы вы тут устраиваете, Сестрица Энн?
Сестрица Энн обошла нас и с деревенской неотесанностью с размаху захлопнула дверь в спальню. В этой комнате, спальне дяди Феликса, тоже было полно народу. Кэт тотчас тихо пробормотала:
— Простите…
Мы все еще стояли в коридоре, который тянулся через весь дом, от передней веранды до задней, такой же просторный, как и выходившие в него комнаты. Это была, по сути, прихожая, но в детстве, помню, ее называли проходом. Когда-то он был открытым, а теперь стены оклеили красными обоями, такими же, как в гостиной.
— Ну что ты, Кэт. Кто-кто, а уж вы узнали бы первыми. Неужели ты думаешь, я пустила бы сюда весь этот народ, даже если б связала себя словом, пожелай дядя Феликс нас покинуть именно сегодня…
Не успели мы прийти в себя от этих слов, как ослепительная вспышка света озарила прихожую, обратив все белое в черное, черное в белое, розы дрогнули и ринулись на меня, я успела заметить озирающиеся белые глаза Кэт, деловито-оживленное лицо Сестрицы Энн, карандаш у нее за ухом — лицо хозяйки-распорядительницы.
— А, ты про это? Это фотограф, — сообщила Сестрица Энн. — И сегодня он фотографирует у нас в доме. Он странствующий! — добавила она, подчеркнув последнее слово. — И он сам напросился, чтоб предоставили ему гостиную, а не мы… Ну и что, все ведь готово.
— Что готово?!
— Гостиная. Все приведено в должный вид. И гардины, понятно, выстираны.
Тут из-за портьеры вышел молодой человек с несколько ошалелым видом, в военном френче с чужого плеча. На цыпочках он направился к выходу. Снова отворилась дверь спальни, и мы услышали тихий рокот голосов.
— Слышите? — спросила нас Сестрица Энн, заглядывая в спальню. — Вы послушайте!
Чей-то голос говорил:
— Моя девчушка сказала, что ей бы лучше сюда поехать, чем в зоопарк.
Лицо Сестрицы Энн стало умиленно взволнованным, точно у влюбленной. В этот миг из двери вышла старая дама в широчайшем черном ситцевом платье, голову ее с обеих сторон украшали гребни. Следом за ней шел старик с выгоревшими, как старая сеть, усами. Сестрица Энн грозно нацелила на них короткий палец.
— Мы вместе, — сказал старик.
— Я тут за всем слежу строго, — бросила нам через плечо Сестрица Энн и сразу же оставила нас. — Ладно, я всегда поспевала делать два дела разом. Так что я и с вами успею побывать на той половине, и тут управлюсь. Ваше имя, сэр?
Посреди прихожей на маленьком столике возле подноса с графином и стаканами лежала конторская книга. Сестрица Энн и старик склонились над ней.
— Но куда же делся дядя Феликс? — шепнула Кэт.
Я все еще стояла с букетом в руках. Сестрица Энн повела престарелых супругов к красной портьере и впустила их в гостиную.
— Сестрица Энн, куда же вы поместили дядю Феликса? — спросила Кэт, шагнув к ней.
— Пошли, пошли прямо туда, — позвала нас с собой Сестрица Энн. И, прикрыв нос ладонью, продолжала: — Они же прямо с поля, побросали работу, расфрантились все равно как в воскресенье и в день выборов разом, только навряд ли у них хватило времени помыться, ха-ха! Апрель в этих краях — горячая пора, но сняться на фотокарточку — это вам дело поважнее! В такой глуши разок-другой, может, и выпадет случай за всю жизнь. Я его убрала подальше ото всей кутерьмы. — Она вела нас за собой. — А фотографа зовут… запамятовала, ну, в общем, он из янки, но ведь это теперь роли не играет? Что скажешь, Дайси, племянница моя? Ладно, это я так, шучу. Словом, он сюда добирался из какого-то там города с самого февраля, он сам мне так сказал. Ох, и набилось их, как в церкви, не продохнуть. Представляете вы, до чего род людской тщеславен? Дайте только повод.
Вновь нас ослепила вспышка. Портьера не спасала, свет проникал с боков и сквозь материю, заливал всю прихожую.
— Пахнет порохом, — ледяным тоном произнесла Кэт.
— Порохом, — согласилась Сестрица Энн. Она казалась польщенной. — Очень может быть.
— Господи, я будто попала в другой мир, — ни с того ни с сего проговорила я в пространство.
— Пошли скорей, — подгоняла нас Сестрица Энн. — Кэт, оставь ее в покое. Плутишки вы этакие. Дядя Феликс вас проглотит от радости.
Впереди меня под юбкой-колоколом шагали отнюдь не миниатюрные ножки. В одном месте подол юбки обвис, отпоролся. Едва я сосредоточилась и прикинула в уме, что Сестрица Энн весит фунтов сто сорок пять и что ей шестьдесят девять лет, как она вдруг привстала на цыпочки, будто девчонка, и я, едва не прыснув от смеха, закусила губу. Кэт вразумляла меня локтем.
— Но как все-таки она умудрилась его запихнуть на самые задворки? — поражалась Кэт, и в голосе ее, не будь поблизости Сестрицы Энн, возможно, послышалось бы восхищение.
— Погодите-ка, я только взгляну на торт. — И Сестрица Энн свернула в кухню. — Хочу посмотреть, какой именно.
Она взвизгнула, словно увидала мышь. Прежде чем прикрыть коробку крышкой, она слизнула с пальца крошки глазури.
— Мой любимый! А как поживает сестрица Этель?
Потом она взяла у меня из рук букет.
— О! У тебя кольцо! — громко вскричала Сестрица Энн и, лишь опомнившись, приглушила голос. — Кольцо!
Она сжала мой подбородок в пятерне, между большим пальцем и четырьмя остальными, и принялась его трясти, будто я ее не расслышала. Она позволяла себе такое на правах родственницы.
Своими настырными руками, которым и шипы были нипочем, она стала засовывать розы в вазу дымчатого стекла, слишком для них тесную, и налила туда слишком мало воды. Да, подумалось мне, теперь у них водопровод, колодцем больше не пользуются…
— Ну вот, — начала Сестрица Энн, заталкивая розы с таким видом, будто вдруг спешить стало некуда. — Позавчера утром гляжу я на дорогу — вижу, едет старенький пыльный «фордик», а на багажнике чемодан, медленно так ползет и останавливается. Вылезает мужчина… Кто бы это, думаю. Не прошло и минуты — тук-тук-тук! Я надела туфли, подошла к двери и палец к губам приложила. — Она это нам тут же продемонстрировала. — А он все стоит за дверью на веранде, под палящим солнцем, время было четверть двенадцатого. Средних лет, в черной паре по такой жаре, низенький и какой-то согнутый, вроде кочерги. Подал он мне визитную карточку, а на ней в углу указана цена, переступил через порог и шепотком спрашивает, нельзя ли воспользоваться нашей гостиной. Он-де странствующий фотограф. Это, стало быть, вроде как цыган, но все ж не совсем то же самое. За две недели тут, можно сказать, ни одной живой души не появлялось, и вдруг — пожалуйста, странствующий фотограф с толстенной книгой заказов. Велю ему показать книгу. Сплошь заказы. Каких только имен там нет, каких мест! Чистые страницы для новых записей, а старые с выверками. Химическим карандашом. Скажу без хвастовства: мне тут скучать не приходится, но его я просто-напросто пожалела. Сперва я ему сказала, что это для меня неожиданность, потом поблагодарила за честь и согласилась, если уж он так просит, предоставить ему гостиную, но только с условием: чтоб было тихо, потому как мой кузен не вполне здоров. А он мне отвечает, что у него самая что ни есть тихая профессия на свете, он и выбрал ее за то, что она такая спокойная, благородная, можно свет повидать и самых разных представителей рода людского. Тут я сказала, что тоже люблю пофилософствовать, только чем скорей он начнет, тем лучше, и договорились на сегодня. И он у меня попросил ведерко воды, залил в радиатор — пар так и взвился, — вернул ведерко и укатил. Будто и не был.
