Амос Оз - Повесть о любви и тьме
— Но из твоих слов следует, что и мы здесь грабим земли, нам не принадлежащие? Что, разве мы не жили здесь еще две тысячи лет тому назад? Разве не изгнали нас отсюда силой?
— Значит, так, — сказал Эфраим, — это очень просто: если не здесь, то где же она, наша земля, земля еврейского народа? В пучине морской? На луне? Или только еврейскому народу из всех народов мира не полагается даже маленького кусочка родины?
— А что же мы отобрали у них?
— Ну, ты, вероятно, забыл, что они попытались в тысяча девятьсот сорок восьмом всех нас уничтожить? Стало быть, в сорок восьмом была страшная война, и они, по сути, поставили вопрос так: или мы, или они. И мы победили, и отобрали у них. Гордиться тут нечем! Но если бы они победили нас в сорок восьмом, то поводов для гордости было бы еще меньше: они бы не оставили в живых ни одного еврея. И вправду, на их территории не живет сейчас ни один еврей. Но в том-то и все дело: поскольку в сорок восьмом мы отобрали у них то, что отобрали, то теперь и у нас кое-что есть. Поскольку и у нас уже есть, то теперь нам нельзя ничего у них брать. С этим покончено. В этом — вся разница между мной и твоим господином Бегиным: если в один прекрасный день мы отберем у них еще и еще, именно теперь, когда у нас уже есть, это будет большим грехом.
— А если через секунду появятся здесь федаюны?
— Если появятся, — вздохнул Эфраим, — то нам придется плюхнуться в грязь, прямо там, где стоим, и стрелять. И мы очень-очень постараемся стрелять лучше и быстрее их. Но не потому, что они — народ убийц, мы будем стрелять в них, а по той простой причине, что и мы вправе стрелять, и еще по той простой причине, что и мы вправе иметь свою землю. Не только они. А теперь из-за тебя я себя чувствую чуть ли не Бен-Гурионом. Если ты мне позволишь, я сейчас тихонечко зайду на ферму и выкурю спокойно сигарету, а ты уж покарауль тут наилучшим образом. Посторожи за нас обоих, пожалуйста.
53
Спустя восемь-девять лет после того утра, когда Менахем Бегин и весь его лагерь лишились меня в зале «Эдисон», и через несколько лет после того ночного разговора, состоявшегося в кибуце, я встретился с Давидом Бен-Гурионом. В те годы он был Главой правительства Израиля и Министром обороны, но для многих он был «единственным в своем поколении», основателем государства, великим победителем, одолевшим врага на полях сражений в Войне за Независимость и в Синайскую компанию «Кадеш». Противники Бен-Гуриона ненавидели его жгучей ненавистью и насмехались над культом, который все более и более создавался вокруг его личности, а его приверженцы видели в нем в те годы «отца нации» — некий чудесный сплав царя Давида и Иехуды Маккавея, Джорджа Вашингтона, Гарибальди, еврейского Черчилля и даже всемогущего Мессию.
Сам же Бен-Гурион видел себя не только, а возможно, и не столько государственным деятелем, сколько мыслителем и духовным учителем. Он самостоятельно изучил древнегреческий, чтобы в подлиннике читать Платона, заглядывал и в Гегеля и в Маркса, интересовался буддизмом и философскими учениями Дальнего Востока, старался как можно глубже постичь взгляды Спинозы и даже считал себя его сознательным последователем. (Философ Исайя Берлин, человек острый, как бритва, которого Бен-Гурион привлекал всякий раз, когда отправлялся — даже будучи Главой правительства Израиля — на поиски книг по философии в больших книжных магазинах Оксфорда, сказал мне однажды: «Бен-Гурион из кожи вон лез в своем стремлении выглядеть интеллектуалом. Это стремление проистекало из двух ошибок. Первая — Бен-Гурион ошибочно полагал, что Хаим Вейцман был интеллектуалом. Вторая — столь же ошибочно он видел интеллектуала в Зееве Жаботинском». Так безжалостно нанизал Исайя Берлин трех почтенных птиц на одну стрелу своего остроумия).
Время от времени старался Глава правительства Бен-Гурион заполнить субботние приложения к газете «Давар» длинными теоретическими статьями на философские темы. Однажды, в январе тысяча девятьсот шестьдесят первого года, опубликовал Бен-Гурион статью, в которой утверждал, что равенство между людьми невозможно — возможна лишь определенная мера соучастия.
Я, считавший себя к этому времени защитником моральных ценностей кибуца, написал и отправил в редакцию газеты «Давар» небольшую ответную статью, в которой со всей возможной вежливостью, трепеща от избытка почтения, утверждал, что товарищ Бен-Гурион неправ.[31] Когда моя статья появилась в печати, она вызвала сильное недовольство в кибуце Хулда. Кибуцников совершенно вывела из себя моя наглость: «Как ты вообще смеешь не соглашаться с Бен-Гурионом?»
И вот, прошло всего лишь четыре дня, и для меня открылись врата небесные: «отец нации» спустился на мгновение со своих заоблачных высот и соизволил опубликовать в газете «Давар» ответ на мою заметку[32] — длинное и вежливое эссе, занимавшее несколько солидных газетных колонок, защищавшее мнение «единственного в своем поколении» и опровергавшее возражения «иссопа, вырастающего из стены».
И те же кибуцники из Хулды, которые совсем недавно требовали отправить меня кое-куда на перевоспитание, чтобы сбить с меня спесь, те же самые кибуцники торопились, сияя от счастья, поздравить меня, пожимали мне руку и хлопали по плечу: «Теперь твое будущее обеспечено. Ты теперь принадлежишь вечности! В один прекрасный день твое имя появится в индексе, сопровождающем полное собрание сочинений Бен-Гуриона! И имя нашего кибуца будет упомянуто только благодаря тебе!»
*Но пора чудес только началась с публикации этой статьи.
Через день-другой поступило телефонное сообщение.
Не мне лично поступило — в наших маленьких квартирках тогда еще не было телефонов, — а в секретариат кибуца. Белла П., одна из основательниц кибуца, сидевшая в тот час в конторе, возникла передо мной бледная и дрожащая, как листок бумаги, словно только что предстали перед ней в столпе огненном колесницы богов, и сообщила мне помертвевшими губами, что секретарша Главы правительства и Министра обороны просит меня прибыть завтра утром, ровно в половине седьмого, в канцелярию Министра обороны в правительственном комплексе в Тель-Авиве для личной встречи с Бен-Гурионом в соответствии с его приглашением. Слова «Глава правительства и Министр обороны» Белла П. произносила, словно «Святой, благословенно имя Его».
Настала моя очередь мертвенно побледнеть.
Во-первых, я был в то время солдатом срочной службы, старшим сержантом Армии обороны Израиля, и несколько опасался, не нарушил ли я ненароком какое-либо уставное положение, вступив в идеологическую дискуссию на страницах прессы с Верховным главнокомандующим вооруженными силами страны.
