Добрица Чосич - Время смерти
— Извините, я в этом не убежден.
— А я убежден. Вы противостояли и Потиореку, и мне с равным упорством. Я вас поздравляю, Милош Васич. Вы меня слышите?
— Последней почтой вы спрашивали меня, что со студентом — унтер-офицером Иваном Катичем. Это, наверное, сын Вукашина Катича?
— Да. Что с ним?
— Он пропал без вести во время последнего боя восьмого полка.
— Что вы говорите? Господи, как пропал без вести? Где пропал? Погиб или попал в плен?
— Пропал. Просто пропал. Тело его не обнаружено. Вполне логично предположить, что он попал в плен. Вы меня слышите, господин воевода?
Воевода Мишич положил трубку и поник.
5Пока шли бои, пока атаковали и погибали люди, Бора Валет воспринимал смерть Данилы Истории как перевод в другой полк; пока он ждал своей пули, его не могла глубоко пронзить боль о друге. После гибели Данилы он не заводил отцовских часов; стрелки остановились на девяти. Эта девятка тревожила его в минуты тишины, выпадавшей до той великой тишины, распростершейся теперь между Дриной и Савой и терзавшей его. Кто поможет ему разогнать эту жгучую боль? У солдат свои заботы, и они робко делятся друг с другом радостью победы. С ротным командиром Стояном Евтичем разговор о Даниле Истории завершился еще на Сувоборе; после Малена он прекратил споры о политике, партиях, социализме, чувствуя, что учитель намерен «перекрестить» его и обратить в свою веру.
Подавленный тишиной, он решил сходить в соседнее село в батальон Тричко Македонца и Мирко Царича, узнать, живы ли, услышать их голоса и с ними разделить горе. Он стыдился даже мысли о том, чтобы поддаться своему горю в этой глухой тишине, завывавшей и стонавшей в ушах. Взяв с собой самого молчаливого солдата из взвода в провожатые, шагал за ним в десяти шагах — не опасаясь, что тот начнет разговор, — открытым полем, мимо оголенного кустарника, к селу, притулившемуся на краю тишины и всего мира под низким серым небом. Хорошо, что в природе все именно так, как сегодня. Будь небо бездонным и синим, поле зеленым, расти на обочине разбитой дороги полевые цветы, играй ветер листьями и травами, звучи голоса птиц, он бы не выдержал — зарыдал во весь голос. Теперь же он смотрел прямо перед собой и в серой и сухой тишине слушал только свой шаг. Провожатый остановился впереди, шагах в пятидесяти, поджидал; он поспешил махнуть ему, дескать, ступай дальше.
Почудилось, будто кто-то зовет его хриплым голосом. Замер. У отца был такой голос. Обернулся, блуждая взглядом по пустынному молчаливому полю. Огромный старый вяз у дороги уставился на него, глядел всеми своими толстыми обнаженными ветками. Печально или равнодушно? Отец всегда строго глядел, даже когда он сидел у него на коленях. Что этот вяз сейчас чувствует, о чем думает? Ему захотелось прикоснуться к корявому стволу, ладонями опереться на его грудь. Дерево может вздохнуть или застонать, дерево может разгневаться и хватить веткой. Пригнувшись, Бора побежал, напрягшись, точно убегал от пулеметной очереди, ожидая, что вот-вот дерево дотянется до его головы веткой и произнесет свой ужасный упрек. Он поравнялся с солдатом, хотел слышать его шаги. Небо еще уменьшилось, опускаясь все ниже, поле корчилось и ломалось, проваливалось куда-то в глубь самого себя, кусты сжимали его; вот оно село, на самом краю земли. За ним — бездна.
Они вошли в село: сплошь пепелища. Его самый молчаливый солдат, замерев на месте, смотрел на пожарище. Слышались женские крики. Бора глядел прямо перед собой. Вдруг:
— Бора!
Из ближайшего двора выскочил Тричко Македонец и кинулся ему на шею; они долго обнимались.
— Я тебя ищу. Узнать, кто в живых из наших.
— В моем, первом, батальоне остались только мы с Черепахой.
— А Царич?
— Царича ранило под Крупнем. А после у нас всего один был бой, и тот небольшой.
— Он тяжело ранен?
— Выживет, говорят. Дурень он. Вылез из укрытия и как пьяный попер на пулемет. Подумал — конец войны — и кинулся за звездой Карагеоргия. Музыкант.
— Он за смертью кинулся, Тричко. Выходит, в первом батальоне из наших только вы с Черепахой и победили?
— Только мы.
— В селе есть корчма?
— Есть. Но она забита швабскими ранеными. И нашими. Пошли ко мне в роту, найдем ракии.
— Нет, я не могу идти в деревенский дом. Пошли в корчму. В трактир. В сербский трактир. Единственное почтенное заведение нашей свободы. Чего морщишься? Мы же из трактира пошли на фронт. Помнишь «Слободу» в Скопле. И «Талпару» в Крагуеваце, и ужин с Вукашином Катичем. Что-нибудь об Иване знаешь?
— Нет, о нем ничего не слыхал. Не тащи ты меня сейчас в трактир.
— За мной. Ты веди меня. Мы победили. И сегодня это единственное достойное нас место.
— Туда не войти, там задохнешься от вони гноящихся ран.
— Пусть воняет. Там мы устроим панихиду по пятой Студенческой роте. Куда ты, Тричко?
— Подожди меня здесь!
Тричко убежал во двор; молчаливый солдат прислонился к забору, устремив взгляд в пустоту. Бора думал о Цариче: когда тот бросился на пулемет, должно быть, он лютой ненавистью ненавидел свою невесту, первую любовь, ту свою распрекрасную красавицу. А как он ненавидит ее теперь? Бора выпустил струйку слюны до самого забора.
Тричко Македонец вернулся с колодой карт. Бора Валет задрожал, но без того внутреннего волнения, какое испытывал до Больковцев, до той ночи, когда, играя с Душаном Казановой и Сашей Молекулой, проиграл отцовские часы.
— Перед гибелью Казанова потребовал клятву с меня и Молекулы: «Ребята, если меня швабы кокнут, эту колоду передайте Боре. Клянитесь, что исполните мою волю!» И мы поклялись.
— Это те карты, которые ему подарил дядя при прощании в Нише? Их привезли из Парижа. Сколько раз я просил их у него поиграть. — Бора взял колоду в руки, гладил, ощупывал. — Вот когда победим, тогда сыграем, отвечал он мне, не прикоснусь, пока не победим. — Карты выпали из рук Боры.
— А мне Казанова шептал, чтоб никто не слышал: «Ребята, после войны Европа станет торговой лавкой в тринадцать этажей, а игорные дома построят и в воде, и в воздухе». Какой же он дурачок был! — Тричко нагнулся, собирая карты.
— Здесь не вся колода.
— Сколько нашли. Он погиб под вечер, а нашли мы его на другой день, после контратаки. Швабы очистили его сумку и карманы, а карты валялись вокруг на снегу.
— Ух, все вальты целы! — Бора сунул карты в карман шинели. — Веди в корчму.
Молча шагали они к центру села, молчаливый солдат поспешал впереди — словно шел патруль. Безмолвно подошли к зданию большой старой корчмы. Перед нею стояло несколько разбитых санитарных линеек, валялись трупы лошадей. Бора Валет вслух прочитал вывеску:
— «Красная корчма».
— Почему это она красная?
— Не знаю.
Бора теперь как бы нехотя следовал за Тричко, который пробирался между ранеными, вповалку лежавшими на соломе; на составленных посреди просторного помещения столах, укрытые одеялами, жались друг к другу раненые. Лежавшие на полу были укрыты полотнищами палаток. Жуткий запах крови, гноя, тлена, немытых человеческих тел ударил в нос. Он остановился, пытаясь понять, почему лежат на столах. Оказалось, раненых с помощью фельдшера перевязывал врач-поручик. Раненые громко ругались по-сербски.
Тричко с досадой звал его от дверей, уводивших в темный коридор.
— Куда нам с тобой деваться? Живому человеку негде в Сербии даже победу отметить, — хрипел Бора, входя следом за Тричко в кухню с большой печью, кроватью и столом, за которым дремали два офицера; у одного была забинтована голова, у другого рука. Возле печи пожилая женщина чистила картошку.
— Вы, унтер-офицеры, уже позабыли уставные правила, да? — брюзжал тот, у которого была перебинтована голова и на лице остался только отекший глаз.
— Не понимаю вас, господин капитан, — ответил Тричко.
— Почему честь не отдаете, я тебя спрашиваю? Смирно! Ты разговариваешь с капитаном первого класса, мать твою эдакую! Ты, студент?
Тричко вытянулся, Бора не пожелал. Наоборот, прислонился к косяку двери, готовый на все, если капитан попытается что-либо предпринять.
— И ты тоже студент? — Оказалось, что глаз у него вообще являл сплошной кровоподтек, и смотреть ему приходилось в узенькую щелочку.
— Я сын воеводы Путника! — вызывающе оскалился Бора Валет.
Капитан молча смотрел на него своим единственным глазом.
— У вас, тетушка, найдется еще комната? — спросил хозяйку Бора.
— Найдется, сынок. Только затопить надо и почистить. Два дня в ней жили швабские лекари.
— А ракия есть? Приготовьте два литра горячей ракии.
— Нету, милый, сахару ни крошки.
— У меня найдется. Ставьте ракию. — Тричко нагнулся к ее уху и что-то шепнул. Потом козырнул и выскочил, подмигнув Боре.
