Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы
Возможно, именно эта старомодность и дала Испании шанс – но мне бы хотелось знать, на что сможет опереться моя Россия, когда падет коммунистический режим.
Часто я спрашиваю себя: почему я отправился в Испанию? Да, я ненавидел фашизм, как и мои французские друзья. Буржуазное равенство и братство казались нам фальшивыми – мы алкали подлинного единения людей, единения, основанного на любви.
Мы были едины с Мари, когда, обнаженные, лежали, прижавшись друг к другу на узкой койке, наше дыхание смешивалось двумя облачками пара, а сердца перестукивались в грудных клетках, точно заключенные в соседних камерах.
Вот о таком единстве мы и мечтали – для всех людей на земле.
Вот для этого я и отправился в Испанию – сражаться за единство всех людей.
А кроме того, я вырос в семье военных. Вести о сражениях стучались в двери моей детской. Приходил дядя Никита, красавец-офицер, скрипевший кожей и пахнувший табаком (мне казалось – порохом). Я слышал сводки с полей войны, позже названной Великой, а потом оказавшейся Первой мировой. Революция выгнала нас из дому, сквозь пылающую Россию отправив в изгнанье. Отступление, эпидемия тифа, смерть бабушки и в конце пути – мамина рука, вцепившаяся мне в плечо на корме уплывающего корабля.
Наши старшие братья повторяли как заклинание «мы не в изгнаньи, мы в посланьи» – но иногда мне хотелось просто вернуться в свое детство.
А детство означало – Россия.
Детство означало – война.
Кто упрекнет меня, что я бросился на первую же войну – и там оказался плечом к плечу с другими русскими, теми, кто много лет назад решил называться «советскими», только чтобы не покидать родную страну?
Меня хватило на год с небольшим.
В моем воображении война связывалась со свистом пуль и градом стальных осколков, но реальностью были грязь, вши, голод и холод. А еще – бесконечная ложь газет и пропагандистов. Кажется, тогда пропаганда впервые применялась столь массово: если окопы были близко, вооруженные мегафонами мастера перебранок затевали словесную дуэль. Крики «Фашисты – пидорасы!» и «Слава Испании!» развлекали и тех, и других – а вот лозунг «Не воюйте с братьями по классу!» в самом деле заставлял дезертировать рабочих, насильственно мобилизованных фашистами.
Однако лучше всего работали рассказы о том, как хорошо живется на нашей стороне, как вкусна и сытна наша еда. Когда я слышал отдающийся раскатами голос: «Гренки с маслом! Сейчас мы садимся есть гренки с маслом! Замечательные гренки с маслом!» – у меня текли слюнки, хотя я отлично знал, что кричавший, как мы все, не видел масла недели, если не месяцы. А что должны были чувствовать фашисты, услышав в ледяной ночи крики о гренках с маслом!
Иногда казалось, что это была не война, а комическая опера со случайными смертями. В ее грязных, истрепанных декорациях я влачил пассивное существование, получая довольствие за безделье, – если, конечно, не считать работой мои страдания от холода и недосыпа. Настоящие бои случались не так уж часто – и во время битвы я ни разу не испытал того опьянения, о котором рассказывал дядя Никита.
Тогда я еще не догадывался: такова участь солдат на большинстве войн. Поначалу я думал: со мной что-то не так, но постепенно понял, что война всегда несет с собой разложение.
К концу лета 1938 года от моих иллюзий не осталось и следа. Возможно, когда-то, до моего появления в Испании, в ополчении и впрямь царило братское единство, но лично мне чаще приходилось сталкиваться с обманом и воровством. Любая вещь, оставленная без присмотра, тут же исчезала. Когда я возмутился, кто-то из бойцов постарше сказал с испанской флегматичностью: «На фронте всегда воруют, что ж тут поделаешь?» Никудышное утешение – особенно когда слышишь о раненом американце из Интербригад, с которого санитары, пока вталкивали носилки в машину, успели снять часы.
Я устал и был разочарован, но, конечно, никогда бы не уехал трусливо до окончания войны – если бы в конце сентября 1938 года Хуан Негрин, глава республиканского правительства, не объявил на сессии Лиги Наций о роспуске Интербригад и эвакуации добровольцев.
Когда я вышел из «Метрополя», дневная жара уже спала. Я взял такси и назвал худощавому смуглому пареньку авениду Диагональ. Глядя в окно на незнакомый город, я спросил, знает ли он, как называлась Диагональ раньше.
– Конечно, – отвечает таксист, – авенида Генералиссимуса Франко.
– А еще раньше? – спрашиваю я.
– Наверно, тоже Диагональ? – говорит он. – Она ведь в самом деле идет по диагонали, верно, сеньор?
В 1938 году она называлась авенида 14 Апреля – в честь революции 1931 года. Именно там мы прошли в конце октября последний раз – жители Барселоны провожали бойцов Интербригад. Мы шли уже без оружия, развернув знамена. Лучи осеннего солнца пронзали воздух, черноволосые смешливые девушки бросали цветы, кто-то махал костылем, кто-то вскидывал кулак в рот-фронтовском салюте. Мы проходили по авениде 14 Апреля – бывшей авениде Альфонсо XIII, будущей авениде Генералиссимуса Франко, – маршировали по бескомпромиссно прямой диагонали, пересекающей Барселону из конца в конец, – и тут чувство единения наконец охватило нас. Каждый на миг поверил: все было не зря, эта война – не надувательство, как все другие войны, а славное дело, достойное мужчин.
Нам казалось, прощальным маршем мы проникаем в самое сердце вечности, и, словно отвечая нашим мыслям, раздался голос Долорес Ибаррури: Пока существует Испания, будет жить память об интернациональных бригадах!
Я гляжу в окно такси – и не узнаю проспекта. В моей памяти он широк, как Елисейские Поля, – неужто Франко сузил?
– Ты знаешь, что такое Интербригады? – спрашиваю я таксиста.
– Конечно, сеньор, – отвечает он. – Была у нас такая во Вторую мировую, называлась Голубая Дивизия. Воевала против русских!
Пока существует Испания, будет жить память об Интербригадах, с горечью думаю я. Вот только Испания меняется – и вместе с ней меняется память.
Старики знают: с возрастом память подводит любого – почему же память страны должна быть надежней людской?
Как только я покинул Испанию, мне немедленно захотелось вернуться. Я понимал, что война проиграна и если я поверну назад, то бессмысленно погибну, но все равно – мирные осенние пейзажи провинциальной Франции казались фальшивыми, словно таили скрытую угрозу. Если бы не мысль о Мари и нашей новорожденной дочери, я бы, возможно, не удержался – но я не видел Мари почти полтора года, а дочку – ни разу.
Удивительно, но в Испании я почти не вспоминал Мари – словно запретил себе думать о ней, пока выполнял свой долг. Но теперь, когда я вновь был свободен, мое желание увидеть ее возрастало с каждой милей, приближавшей меня к Парижу.
