Захар Прилепин - Дорога в декабре
Тут только и спросил у Сани:
— Давно вы тут стынете?
— Давно. Водитель уехал в город. Дальше не поехал.
— Ну, еще бы… — ответил Хомут и рассказал, чуть помолчав. — А я проснулся и думаю: надо в лес ехать. Бабка-то надысь мне говорила: привезут. А сегодня пришла вечером, вся черная, говорит: знать, передумали. «Решила, — говорит, — Галя поближе к себе положить. Чтоб родители одни тут в сиротстве сгинули». Я сразу подумал: что-то не так, бабка. А ночью меня как толкнули. Фуфайку набросил, запряг и поехал было. Моя проснулась, зашумела, крикунья-то, давай меня раздевать, коня распрягать, а я говорю: «Вася там замерз. Поеду». Влепил ей разок. Она говорит: «К бабе собрался». А то я к бабе не найду времени съездить… Сейчас, Вася, мы уже дома.
Саша лежал в санях на боку, как в детстве, и сани летели легко и мягко, и конь торопился домой, чувствуя деревню.
Глядя на Хомута, Саша приметил, что и вправду фуфайку он на голое тело набросил — пока гроб укладывали, она расстегнулась, и голая грудь виднелась. Злой, хваткий ветер вылетал порой навстречу саням, но вскоре исчезал в лесу ни с чем. Все нипочем было Хомуту. Правил, стоя на коленях, легко и сурово.
У стариков оконца горели. Бабушка на пороге встречала. Дверь открыла. Спросила у Хомута:
— Что, Вася позвал? Он завсегда тебя на всякую дурость подбивал. Сегодня первый раз для дела ты ему понадобился, сыноч-ку-то…
Мать зарыдала. Бабушка запричитала голосом высоким, пронзительным и горьким, как черная земля.
Дед вышел, высокий, в рубахе с расстегнутыми рукавами.
— Приехали, Санькя? Ну, заходите.
Глава пятая
В очнувшемся мозгу проявилась похмельная, проверенная годами максима: сон алкоголика крепок, но краток.
Крепок. Но краток.
Саша открыл левый глаз. Да, на улице было еще темно.
«Бес-сон-ни-ца…» — шепотом, по слогам произнес Саша.
Он проснулся на своей кровати.
На полу были расстелены два матраца. На матрацах, укрытые пледом, лежали Веня и Лешка. Их лиц Саша не разглядел.
«А Негатив? Где он? Он, кажется, ушел домой… Да-да, ушел…»
Саша отвернулся к стене, накрылся одеялом с головой. Вставать не хотелось. Но и уснуть не было возможности.
Глаза под закрытыми веками чувствовали себя неуютно. Им хотелось открыться и смотреть.
Саша выпростал голову из-под одеяла и увидел расплывшиеся в полутьме, пожелтевшие от частых касаний обои. Рисунок их был почти неразличим.
Думать о предстоящем сегодня не было никакого желания.
Вспоминать о произошедшем вчера тоже не хотелось.
Саша вспомнил себя — пьяным, громким, — поморщился брезгливо.
«Какой я?» — неожиданно подумал Саша.
Кто и какой? Дурной? Добрый? Надежный? Безнадежный?
Не было такого зеркальца, чтобы разглядеть свое отражение. Словно на это зеркальце наступили сапогом, раздавили его. И, силясь рассмотреть себя в осколках, можно было увидеть лишь непонятные черты, из которых не составить лица.
Саша никогда не мучался самокопанием.
Редко из-за чего переживал глубоко и болезненно. Только из-за того, что стоило переживаний. Отец, да.
Не совершил за свою жизнь ни одной откровенной подлости. И не откровенной тоже…
Не пережил ни одного унижения, кроме дурацких пацанских, когда старшеклассники отнимали деньги.
Ползая на четвереньках по плацу, в составе поднятой за очередную дурость роты, под надзором, кажется, пьяного офицера, Саша испытывал скорее равнодушие. Это была игра, с очень серьезными правилами. Он сразу их принял. Ему служилось почти легко.
Всегда находились друзья. Всегда были девушки. Если подруга уходила, откуда-то появлялась новая. Каждый раз случайно. Саша их не искал. Хотя он не был красив, нет.
Саша перебирал себя, тасовал осколки зеркала. Удивиться или огорчиться было почти нечему. Нет, просто нечему.
С тех пор как повзрослел, к армейскому возрасту — все стало очевидным. Неразрешимых вопросов больше не возникало. Бог есть. Без отца плохо. Мать добра и дорога. Родина одна.
«Волга впадает в Каспийское море…» — пошутил над собой Саша и не усмехнулся внутренне. Да, впадает.
Любой его поступок вызывали очевидные предпосылки.
Было лишь удивительно, почему другие не ведут себя таким же образом.
К «союзникам» Саша пришел легко, потому что все остальное к тому времени потеряло значимость.
«Работать надо…» — говорили ему иногда брезгливо. «Я работаю…» — отвечал Саша. Он действительно работал — иногда грузил, иногда разгружал… однажды на заводе… охранял, подметал. Все на совесть. Но разве в этом было дело?
Он уже не хотел с кем-либо спорить, потому что это не имело смысла. Спорил лишь тогда, когда желал услышать новую, иную аргументацию. Но всякая аргументация каждый раз была никуда не годна.
Гадкое, нечестное и неумное государство, умерщвляющее слабых, давшее свободу подлым и пошлым, — отчего было терпеть его? К чему было жить в нем, ежеминутно предающим самое себя и каждого своего гражданина?
Саша до сих пор не злился, не испытывал злобы, просто делал то, что считал нужным.
О достижении власти никогда не думал всерьез, власть его не интересовала, он не знал, что с ней делать. К деньгам относился просто. Тратил их, если были.
И все-таки: какой? Какой он — Саша? Чего-то всегда не доставало в лице, в отражении.
«Хочу пить», — неожиданно оборвал себя Саша.
«Вчера ты здорово попил из лужи, святоша…» — иронично подсказал голос.
Саша отмахнулся и тихо встал.
— Я не знаю, куда именно ты идешь, но я хотел бы чаю, — сказал Рогов.
— Доброе утро, Леш, — сказал Саша.
— Что собираешься делать? — спросил Рогов на кухне. Чай дымился: Лешка заварил в двух бокалах, черного, густо. Саша вышел из ванной с полотенцем на плече.
— А вы?
— Мы поедем дальше. По Руси, — криво усмехнулся Рогов. — У вас тут могут подловить. Как я вчера понял, вас тут хорошо пасут. Надеюсь, что не везде так.
— А я поеду в столицу, — неожиданно решил Саша.
— А зачем?
— Узнаю, как там. Что тут торчать, ничего не понимая толком. И вообще, там потеряться легче.
Саша сам обрадовался своей неожиданной мысли и засобирался быстрее — не хотелось встречаться с матерью, объяснять ей что-то.
Честно сказал об этом Рогову, и тот поддержал:
— Правильно, поехали скорей. В электричках доспим.
Подняли Веню, глотнули чаю, покурили, Саша наварил им сосисок — с собой, и грянули на вокзал.
Дремали в маршрутке, лбом о стекло, на выбоинах вскрывая кислые, заспанные и раздраженные глаза — едем, бля, едем… когда ж приедем…
