Валерий Залотуха - Свечка. Том 1
В конце концов начальству надоели потоки слез, проливаемых несчастными дурами в служебных кабинетах, автора прелестных писем легко вычислили и отправили на недельку в ШИЗО, чтоб навсегда отбить охоту к сочинительству. Как, помнится, сказал тогда Челубеев: «Небось не Достоевский, больше писать не станет», – Достоевского Марат Марксэнович не читал и читать не собирался, но о его каторжном опыте слышал. Оказавшись в холодном бетонном пенале изолятора, Игорек зарекся что-либо еще сочинять, но сама по себе в голове начала вдруг складываться сказка: «Жил-был царь, и были у него три дочери: старшая – Безноска, средняя – Безглазка и младшая – Безголовка». Что будет с ними дальше, Игорек не знал и знать не хотел если не до конца жизни, то до конца срока точно, однако с назначением его старостой храма сочинительский дар забил с новой силой, как недавно отремонтированный, хорошо прочищенный к юбилейной дате городской фонтан.
И вновь то были письма, но уже не от зэка бабе, не от физического лица физическому, а от юридического юридическому – в различные фонды, общественные организации, на заводы и фабрики – со слезной просьбой «помочь встать на ноги, окрепнуть духовно и физически для будущей свободной и праведной жизни» членов общины православного храма во имя Благоразумного разбойника ИТУ 4/12-38. Фонды были наши, не наши и совсем чужие, но не было таких, кто бы не откликнулся на просьбу, – Игорьково слово пробирало всех. Ладно «Евреи за Иисуса», но и те, кто изначально был против, даже они не могли устоять! Так, синагога города Биробиджана прислала в «Ветерок» десять килограммов старого засахарившегося меда и пять пар унтов, правда, почему-то на одну ногу. Православные фонды и организации откликались на письма такими же прочувствованными ответами с многозначительными цитатами из Писания, но материальной поддержки от них не было никакой.
– Наши добрые, но жадные, – резюмировал Игорек и перестал писать своим.
Удивляли американцы. В ответ на каждую просьбу о помощи они присылали кипы пропагандистской литературы, которую Игорек читать запрещал, футболки, которые изнашивались потом до полной негодности, но надписи на них так и оставались непереведенными, и красиво упакованный несъедобный грев. В обязательном порядке наивные америкосы укладывали в каждую посылку презервативы, как будто у русских зэков нет других проблем, кроме проблемы безопасного секса. В последнее время Игорек сосредоточил усилия не на своих и не на чужих, а, так сказать, на сторонних, отправляя письма руководителям дышащих на ладан промышленных предприятий.
«Оступились ребята, надо поддержать», – скорее всего, так формулировал задачу подчиненным ошалевший от новой шальной жизни красный директор, и подчиненные ее привычно выполняли – посылали в зону всяческий неликвид. Это могли быть и пугающего вида детские игрушки, и устрашающие предметы женской гигиены. Наверняка кто-нибудь другой выбрасывал бы подобное сразу по получении, кто-нибудь другой, но не Игорек. Отправив благодетелям горячее благодарственное письмо, все присланное актировалось и складировалось, чтобы когда-нибудь пригодиться, и почти всегда пригождалось. Похожие на крокодилов зеленые плюшевые медведи отправлялись в детский дом, откуда в ответ приходил вдруг ящик с сигаретами, неведомо как туда попавший по гуманитарке же, а женские прокладки сорок пятого размера летели в женскую зону, нежно именуемую «Курятником», откуда присылался ожидаемый мешок яичного порошка – при «Курятнике» был курятник на тысячу кур-несушек.
Это не отрицали даже враги – общинные закрома пополнялись благодаря сочинительскому дару Игорька. Сочинительскому, подчеркнем, – не писательскому. Своей рукой Игорек по-прежнему ничего не писал. А узнав, что Иван Грозный даже не расписывался за себя, потому как не царское это дело – лишь печать ставил, то заказал себе печать и расписываться перестал.
И вдруг: «Перепишешь Левит».
И не один раз, не два, а три!
Нет, наверное, скрепя сердце и сцепив зубы, Игорек сел бы за стол и переписал никому не нужный Левит целых три раза, но, только представляя себя сидящим дни напролет за столом над листом бумаги с ручкой, он испытывал желание кого-нибудь убить. При этом с авторитетом в общине можно было навсегда попрощаться. Но не потеря авторитета в чужих глазах пугала Игорька – он боялся потерять свой собственный авторитет в своих собственных глазах. Игорек не просто себя уважал, Игорек себя любил, и не собирался из-за какого-то Левита свою любовь терять. Нанесенный монахом удар был прямым в челюсть, после такого боксеры падают и, лежа, раскинув руки, вместе с судьей считают до десяти, но Игорек только качнулся.
Когда сопровождаемый пристальным общинным взглядом староста отошел от аналоя, так и не ощутив на своем темени привычной тяжести епитрахили, и на мгновение остановился, все поняли – исповедь не принята, и Игорек понял, что все это поняли. Продолжив движение, он скосил взгляд, задавая себе вопрос: «Кто?» – и, увидев стоящую в левом женском углу уткнувшуюся в псалтырь Светлану Васильевну, твердо на него ответил: «Ты!»
Игорек направлялся к Голгофе, которую нашли как они сами рассказывали, в мертвой обезлюдевшей деревне, и привезли в зону монахи. Распятый на ней Христос был словно скопирован с одного из недавно еще многочисленных деревенских мужичков, изведенных под корень беспросветной работой днем на колхозном поле, а ночью на своем огороде. Христос на кресте отдыхал. Голгофа Игорьку не нравилась, он был уверен, что Рубель сделал бы лучше, красивее, но монахи приказали поставить ее в храме. Игорек остановился в метре и, опустившись на колени, начал бить земные поклоны. Он знал, что думают стоящие за его спиной – о. Мартирий наложил на Игорька епитимью во сколько-то там поклонов, с кем, как говорится, не бывает, даже со старостой такое может случиться. Вначале он не знал, сколько их будет, но тут же решил – тысяча. Тысяча поклонов – не шутка, но Игорьку нужно было время, чтобы все обдумать. Уже на первой сотне придумалось название, и это сразу обнадежило.
«Операция Левит».
На второй сотне сложился общий план. Община не знает, какую епитимью наложил на него о. Мартирий, и не узнает, потому что епитимья была частью исповеди и о ней изначально знали только двое. Это Спица и Сахарок сами по зоне разнесли про Бытие и Числа. Левит должен переписываться секретно. О. Мартирий не знает, как, каким образом Игорек сможет переписать трижды Левит, да это его и не интересует. Он также не знает почерк Игорька, его в «Ветерке» никто не знает. То есть надо было развести о. Мартирия и общину, сделать так, чтобы об одном и том же все думали совершенно разное.
